Антонов поворошил листки диссертации, смачно зевнул, пошел к кровати, улегся на нее поверх одеяла, от нечего делать дернул за хвост медвежью шкуру – по просьбе Милки он таки перевесил ее хвостом вниз. Конечно, хорошо бы взять себя в руки и закончить работу без помощи Игоря. Виделось ему в этой помощи что-то позорное. Он вспомнил слова Игоря – «подарю тебе месяц». Именно – подарю! Зачем ему, Антонову, такие подарки? Эх, что ни говори, все-таки славно было бы закончить диссертацию к концу апреля! Антонов представил себе ту веселую суету, которая началась бы в этом случае, и ему захотелось немедленно действовать. Игорь подключится на всю катушку, все удастся устроить самым лучшим образом. Не так давно их институту дали право принимать к защите докторские диссертации, так что все можно сделать, что называется, «у себя дома». Люди относятся к нему хорошо, он никому не перешел дорогу, тем более тема его плановая – в защите заинтересован сам институт, поставят галочку. Публикаций у него больше чем достаточно, в этом смысле хлопот не будет, словом, все складывается как нельзя лучше… так что давай, Антонов, действуй!
Но вместо того, чтобы пересилить себя и сесть за стол, Антонов стал думать про старуху, владеющую комнатой в его квартире, и удивляться сам себе: семь лет живет он здесь, но так и не удосужился сходить в ЖЭК узнать, в чем же все-таки дело? Казалось бы, чего проще. А его и на это не хватило. Фактически он полностью утратил ощущение реального обладания жизнью. Крутит его, как щепку, в мутном дождевом уличном потоке, несет сквозь пузыри пены, а куда? Известно куда – к сточной канаве, на выброс. В один прекрасный день очистится от него земля – и не будет по нем ни славы, ни печали. «Так и не поставил памятник матери, – с горечью подумал Антонов, – все только собираюсь…»
Он встал, открыл форточку – пахнуло таким морозцем, такой свежестью, что стало понятно, какой спертый воздух у него в квартире, и захотелось выгнать, вытеснить этот отравленный, почти мертвый воздух, захотелось дышать всей грудью, двигаться. Он сделал гимнастику, заварил чаю покрепче и сел за работу. Постепенно втянулся, и дело пошло, сидел за столом до глубокой ночи, до полного изнеможения и продвинул работу так сильно, как только он один и умел продвигать, – даже Игорь не смог бы осилить такой объем, даже Игорь!
«Нет, черт возьми, есть у меня хватка, есть смекалка, есть звериная цепкость, ум, интуиция, нахальство, которое, любя себя, можно квалифицировать как дерзость, – весело думал Антонов. – Игорь прав: нечего превращаться в кисель, жизнь прекрасна сама по себе и не в одной работе счастье. В конце концов, миллионы людей не любят свою работу, так что им теперь делать? Что они из-за этого – калеки?!»
Ощущение собственной мощи распирало Антонова. Он встал из-за стола. Прошелся по комнате. Понял, что ему охота поговорить с кем-нибудь, поделиться своей радостью, похвастаться тем, как много он сделал за один вечер! Позвонил Игорю. Долго, минуты две, слушал длинные гудки. Скорее всего, Игорь отключил телефон. Тогда он решил позвонить Наде. Набрал первые три цифры номера ее телефона. Взглянул на часы – половина второго. Поздно. Положил трубку…
Антонов собрался с силами и к концу апреля закончил работу над диссертацией без помощи Игоря.
– Вот и молодец, вот и умница! – как старая нянька, причитал Игорь, радостно перебирая листы рукописи дома у Антонова. – А остальное уже дело техники. Теперь я все возьму на себя, через полгода, самое большее через семь месяцев – вот те крест на пузе, – он дурашливо перекрестил свой впалый, юношеский живот, – быть тебе помощником письмоводителя! Слушай, а ведь послезавтра Пасха! Не махнуть ли нам в церковь, не в городе – здесь всегда столько народу, что не протолкнешься, а за городом, например… – Игорь подумал и назвал дачное место, густо населенное писателями и, благодаря этой достопримечательности, известное всей стране.
Хотя были в том поселке и другие достопримечательности, никак не меньшие, например церковь XVI века бояр Колычевых, служившая ныне самому патриарху всея Руси, загородная резиденция того же патриарха, располагавшийся невдалеке от нее интернат старых большевиков. Словом, много было достопримечательностей. Но для молвы всегда нужно только что-то одно, и молва выбрала писателей, опустив патриарха и прочее, тем более это было легко сделать: писатели напоминали о себе часто, считай, каждый день, а патриарх и персональные пенсионеры жили тихо, последние только однажды привлекли внимание публики – в тот год, когда знаменитый писатель-сосед написал рассказ из их жизни, а потом по этому рассказу сделали телевизионный фильм.
Решили ехать с девушками – новыми знакомыми Игоря. Но в последний момент эти девушки отказались от поездки, и тогда Антонову пришлось звонить Наде.
Поздним вечером накануне Христова Воскресения встретились у табло расписания электричек на Киевском вокзале. Надя привела с собой подругу Валю – малорослую, худенькую, одетую во все импортное жеманную женщину лет двадцати пяти, с которой ни Антонов, ни Игорь не были прежде знакомы. По лицу Игоря Антонов понял, что тот недоволен своей будущей партнершей.
– Ничего, – шепнул ему Антонов в толчее электрички, – ты же сам знаешь: накладки неизбежны, еще не было случая, чтобы женщина привела подругу лучше себя самой, – это ведь твоя теория, ты же хорошо знаешь…
Когда договаривались по телефону, Надя уверяла, что ее подружка «очень пикантная», и сейчас Антонов уже в который раз в своей практике подумал о том, до какой степени женщины не понимают в женщинах. А может быть, притворяются? Что пикантного в этой Вале? Ничего ровным счетом.
После очередного переезда от родителей Надя жила с мужем в его квартире, но по отдельным ее репликам и недомолвкам было ясно, что вот-вот она снова уйдет от него, опять переедет жить к родителям.
– Наша следующая остановка, – протиснувшись в толпе поближе к Антонову, сказала Надя, – давай к выходу!
На этой станции вместе с ними сошло с электрички много людей, особенно старушек с белыми узелочками, в которых они несли по старинке святить куличи и яйца. Лица верующих старушек показались Антонову чистыми и радостными и как бы освещенными изнутри высшим смыслом, а лица прочих людей, спешивших заполнить свою праздность глазением церковных обрядов, показались ему все, как одно, нездоровыми, порочными и пустыми.
– Сейчас церковь в моде, – сказала Валя с той значительностью, как будто она сказала что-то до селе никому не известное, открытое лично ею. – У нас на работе сегодня все собирались пойти в разные церкви, кому где ближе, а внутрь и не попадешь, не надо даже стараться – это такой дефицит, там все места расписаны, особенно в тех, где дипломаты бывают.
Скрипучим, поучающим голосом она говорила что-то еще в таком же духе, но Антонов не стал слушать, быстро пошел вперед, благо тропинка, ведущая от платформы, стала узкой, можно было идти, не заботясь о спутниках.
Было темно, но дул такой теплый ветер, что казалось светлее. Деревья и кустарники над тропинкой чернели голыми ветками, но и от них словно бы исходил невидимый свет – уверенность в близкой весне, в неминуемой радости теплых деньков. И Антонов вдруг почувствовал себя маленьким лопоухим мальчиком, еще не прожившим жизнь, еще надеющимся на чудо, в том числе и на то, что в двадцать два года он покорит своих персов, своего Дария! Покорит и будет жить вечно. Душу его словно омыло живой водой, и жизнь показалась ему прекрасной, чистой, исполненной высокого смысла, – жизнь людей вообще, а значит, в том числе и его жизнь.
Тропинка вышла на дорогу, спутники Антонова догнали его, Валя развивала всю ту же тему престижности посещения церкви в дни храмовых праздников. Но теперь ее болтовня почему-то не раздражала Антонова, он пропускал ее мимо ушей с легким сердцем. Выяснилось, что Валя работает в управлении торговли. Теперь Антонову стало понятно, откуда на ее сером, снулом личике такая смесь высокомерия и испуга: уверенность в том, что ее будут просить, боязнь и жажда этой просьбы и одновременно глумливое предвкушение того, как, насладившись своей значительностью, она откажет просителю унылым, ласковым голосом: «Мне очень жаль, но…» Пока ее никто ни о чем не просил, и это, видимо, сбивало Валю с толку.