И после всего, на что сопляк ее обрек, она еще смеет мечтать о нем? Вспоминать его? Хотеть его? Когда рядом тот, кто только ждет снисходительного взгляда, слова, не обжигающего безразличием, кто лучше этого Сета во всем, кто может дать ей больше, несравнимо больше, чем какой-то смертный недомерок.

Следующий его поцелуй был яростным, наказывающим, требующим ответа, покорности и согласия. И когда Айрис отвернулась, хватая ртом воздух, чужая рука обхватила ее за подбородок, вынуждая принимать жестокую ласку. Она продолжала отбиваться до тех пор пока мужчина не оказался сверху, а его руки резко задрали подол туники, обнажая судорожно сведенные бедра.

Когда Брес оставил ее губы, первым порывом было протестующе закричать, однако твердая ладонь зажала ее рот. Напрягшись от страха и отвращения, Айрис чувствовала его рваные поцелуи на шее, на плечах, на груди, и слышала хриплый полусумасшедший шепот.

— Айрис… Айрис, стань моей… тебе будет хорошо… ты даже представить себе не можешь, как хорошо тебе будет со мной…

Зажмурившись, она не сдержала тихого всхлипа. Эти слова были мучительно похожи на те, которые Сет произносил ей в саду в тот раз. И слышать теперь их от того, кто уже однажды отвернулся, было настоящей пыткой.

Тяжело дыша, едва сдерживая себя от насилия, Брес поднял взгляд к ее лицу. Мокрому от слез.

— Нет. Проклятье! Нет! — Прорычал он, слетая с кровати. — Ну что? Что ты хочешь?! — Не доверяя себе, Эохайд отошел в самый угол и повернулся к кровати спиной. — Твой Сет бросил тебя, ты уже давно не нужна ему! К тому же он остался там, в прошлом, за морем, а ты здесь, и я… — Внезапное осознание того, что сам некогда уподобился Сету, предложив Инанне в качестве доказательства собственной верности забрать ее жизнь, пронзило Бреса резкой болью. Значительно позже он поймет, что люди эту боль называют мукой совести. — Возможно, ты хочешь, чтобы тебя трахнул этот мальчик… Кастор? По нему видно, что он к женщине еще ни разу не прикасался, кроме боли и унижения он не даст тебе ничего! А я покажу тебе то, чего еще ни одна смертная не видела. Я подарю тебе чистое наслаждение. Ни с одним мужчиной ты никогда не испытаешь ничего даже отдаленно похожего. Я хочу показать тебе всю прелесть положения моей женщины.

— Я тебя прощаю.

Брес растеряно обернулся. Увлеченный своей обличительной речью, он даже не заметил, как Айрис встала, поправила одежду, взяла свои вещи и теперь направлялась к выходу. Оставляла его за своей спиной. Опять!

— Что? Прощаешь?! Ты меня прощаешь?! Да ты хоть знаешь, что сделала со мной? Во что ты меня превратила?! — Прорычал он ей вслед, пытаясь тем самым вывести на скандал. На крик. На рукоприкладство.

Пусть ударит его, ведь он заслужил! Пусть накричит, он хочет услышать в этом крике толкование ее непонятного, глухого «я тебя прощаю». Потому что эти слова ужаснули его своим тихим звучанием и убежденностью.

Словно она прощала его не только за грубость и несдержанность, а за все то зло, которое она по его вине была вынуждена пережить. Словно отпускает ему все его грехи, что были до нее, что будут после. Эти чудовищно безжизненные слова прозвучали, не как прощение, а как прощание.

Гораздо позже, размышляя над этим самым моментом, Брес поймет, что должен был удержать ее. Как угодно: угрозами, просьбами, цепями. Но подчинившись реву уязвленной гордости, он предпочел отпустить Айрис и даже убедить себя в том, что на самом-то деле, ему до нее нет никакого дела. И что во всей ойкумене тысячи женщин нуждаются в его внимании, и кто она против них со своей спесью? Неужели он станет ее, рабыню, человека, умолять о снисхождении к себе? Он и так по воле Инанны пал ниже некуда, не хватало только чтобы его унизительное положение довершили мольбы обращенные к человеку.

Называя Сета сопляком и мальчишкой, Брес даже представить себе не мог, как недалеко сам ушел от того, что стояло за этими понятиями.

Септимия Бассиана, прозванного Каракаллой, народ не любил. Даже знать и префект, устроившие в честь его отнюдь не триумфального возвращения праздник, были не в восторге от мысли, что коварный, жестокий и переменчивый император вместе со своей одичавшей армией, солдаты которой до сих пор не получили ни денария, остановится в Александрии на неопределенный срок.

Потому теперь, когда властитель Римской империи торжественно проезжал по главной улице усыпанной цветами, приветственные «ave» и восторженные крики подкупленных плебеев перекрывали голоса недовольного люда.

В отличие от аристократии простых граждан Александрии куда сильнее беспокоил не тот факт, что в их прекрасном городе осядут не получившие своей добычи звери, а что Каракалла ославился как кровосмеситель и братоубийца. О том, что он убил Гету, знали или догадывались все поголовно, но молчали, потому что войны за престол не были такой уж новинкой для римских императоров. Однако связь императора с собственной матерью горожане воспринимали неприкрыто возмущенно. И потому в сторону императора то тут, то там сыпались оскорбления, сравнения его с Эдипом, а его мать — с Иокастой и призывы немедленно убраться, захватив с собой своих псов.

Каракалла из Александрии не убрался, но судя по хмуро надвинутым бровям, недружелюбный настрой своих подданных к сведению принял.

— Первый раз в жизни вижу императора! — Пытался перекричать рокот толпы Кастор, наклоняясь к Айрис. — Не думал, что это будет так!

Так громко, ярко, многолюдно, всеохватно, помпезно.

Айрис смогла лишь ответить согласной бесцветной улыбкой. Благо шум избавлял от необходимости разговора. Ведь независимо от темы, беседа была бы в данный момент совершенно бесполезна, и дело тут совсем не в визите императора и ее волнении по этому поводу.

Смотря на раздираемую противоречиями толпу, часть которой посылала к небу восторженные «виват-виват», а другая часть, стараясь перекричать первую, изощрялась в оскорблениях и проклятьях, Айрис казалось, что она заглянула в свою душу. Нынешней ночью произошло то, что разрушило гармонию ее мыслей, порождая полнейшую анархию. И вот теперь часть ее кричит «виват», а другая «убирайся».

Невнимательно следя теперь за движением золоченой колесницы, Айрис пыталась понять, что именно мешает ей всем сердцем возненавидеть высокомерного мужчину. Помимо того, что Брес уже однажды оставил ее в беде, несмотря на заключенный уговор, что был обеими руками «за» ее смерть, что, являясь просто избалованным, назойливым, ленивым божеством, он не признает остальных, ставя свои желания во главу угла… помимо всего этого вчера он готов был добиться своего примитивной силой. Прямо после того, как отымел Мелиту на полу комнаты, которую Айрис уже привыкла называть своим домом. И его нетерпеливые, требовательные прикосновения казались Айрис намеренным оскорблением и долгожданной местью. И все же сейчас, вспоминая его, она не чувствует праведной ярости, хотя, казалось бы, имеет на нее все права. Не странно ли?

Досаду, жалость к себе, растерянность, страх… но не гнев, не ненависть. А ведь в случае с Бресом третьего не дано, его можно было либо ненавидеть, либо боготворить до гроба. Как бы то ни было и в первом и во втором случае смерть обещала быть скорой.

И вот теперь, размышляя над своим положением, Айрис хотелось оттянуть момент встречи с Бресом. Дом представлялся ей теперь местом казни. Ведь увидев мужчину, Айрис не сможет отвертеться, ей придется решить окончательно и бесповоротно, как отныне смотреть на него, что говорить, как себя держать.

Потому, когда следом за своим предводителем усталыми, озлобленными тенями прошагали его легионы, и Кастор спросил, проводить ли ее домой, Айрис ответила отрицательно.

— Знаешь, мне хочется погулять… долго-долго гулять и ни о чем не думать. — Виновато проговорила она, чувствуя, как рука Кастора, словно поощряя, мягко обнимает ее ладонь.

— Значит, будем гулять допоздна! И в кои-то веки ни о чем не думать!