— Да, Бабакатя?

— Борисыч, ты в Чмутово поедешь?

Бабакатя обладала верхним ветровым чутьем хорошей легавой собаки.

Он торопливо проглотил откушенный фрагмент яблока.

Само это Чмутово звучало как что-то мокрое, чавкающее.

— Собирался, вроде.

Она протянула скомканные десятки.

— Купи мне хлебушка и крупы, — она говорила «мяне», и это его невнятно раздражало. — Пару буханок, он у них теперь (тяперь) никакой, черствеет (чарствеить) быстро, но я нарежу и в морозилку положу, Анька, дочка Пятровны, научила. А крупу для курочек… Яички свежие не нужны, нет?

— Нужны, наверное, — Бабакатя драла за пяток яиц больше, чем в Чмутово просили за десяток, тем самым опровергая расхожие представления о широкой русской душе, но яйца и правда были хорошие. Джульке, по крайней мере, нравились.

— Так я принесу, — Бабакатя укоризненно покачала головой, — этой твоей… вот ведь назвали собачьим именем девку!

— Это иностранное имя, Бабакатя.

Он никак не мог попасть в нужный тон. Бабакатя казалась ему представителем другого биологического вида, иная среда обитания, экологическая ниша, даже пищевая база… И как бы это сказать, немножко умственно отсталым представителем по сравнению с доминирующим, скажем так, Homo Urbanis. Он разговаривал с ней, как разговаривал бы с говорящей собакой или кошкой, отчего испытывал неловкость и тоску. Бабакатя в свою очередь вела себя именно так, как он от нее ожидал: жаловалась на погоду (не те погоды стоять), на здоровье (кости-то ломить), вон раньше-то как оно было, а теперь вон как оно стало, и хлебушек тяперь не тот, не тот тяперь хлебушек, а вот при Брежневе выпякали хлеб… И даже при Андропове выпякали хлеб. И при этом, как его… Устиныче… И от того было ему слегка не по себе, словно бы Бабакатя подыгрывала ему. Тем более, Ванька-Каин уверял, что наблюдал Бабукатю в чмутовском сбербанке, где она весьма ловко управлялась с банкоматом.

Впрочем, это как раз было в порядке вещей, его всегда поражала приспособляемость этого вида (не столько Homo Rusticalis, сколько Homo Unreflectus, уточнил он политкорректно). Его особи в быту, в обустройстве проявляли хватку, несвойственную конкурирующей изнеженной форме, для нескольких поколений которой жуткое слово «жировка» звучало пострашнее какой-нибудь «авада-кедавра!».

— Чаво энто она у тябя спит так долго?

Смотрит же она телевизор, правда, допотопный, черно-белый, по вечерам из Бабыкатиных окон льется голубоватое сияние, словно бы там секретная лаборатория инопланетян или пристанище похищенных душ… Там, в телевизоре, говорят до омерзения фальшиво, совершенно ненатуральными голосами, но по крайней мере, грамотно, если только не изображают таких вот Бабкать, но тут она должна бы почуять подделку…

— Это она с непривычки, на свежем воздухе, — ложь, но ложь, понятная Бабекате. Уж чего-чего, а воздуха в университетских кампусах хватает.

— Скучно ей тут, нябось, — Бабакатя посмотрела ему в лицо. Глазки у нее были почти бесцветные, маленькие, и бровки почти бесцветные, с торчащими седыми волосками, — делать нечего, потому и спит. От скуки. Я вот в пять утрячком встаю, и ничего, не скучно. Курей кормить надо? Надо…

Коровы у Бабыкати не было, тут вообще никто не держал скотину, а ради кур вроде бы и не стоило подниматься чуть свет. Так, предлог, оправдывающий старческую бессонницу. Тем не менее, в ее голосе и плоской кислой улыбочке слышалась плохо скрытая подковырка, тайный упрек ленивой горожанке.

— Она работает, — он понимал, что наживка нехитрая, но все равно клюнул, — она диссертацию пишет.

Бабакатя пожевала губами, словно пробовала на вкус слово «диссертация».

— Ладно, — она со вздохом отлепилась от калитки.

У него вдруг мелькнула неприятная мысль, что Бабакатя на самом деле не так уж стара и вполне могла бы быть его ровесницей.

— Так яички я принесу. Грибочков сушеных не надо? Возьмете сушеных грибочков?

Он никогда не покупал грибы у старушек на рынке; соленые и маринованные — потому что боялся ботулизма; сушеные еще и потому что торгующим бабкам нет доверия; подсунет сослепу бледную поганку, какая ей разница, ищи потом… Его бывшая, неуловимо напоминавшая Ванькину нынешнюю Алену, покупала, ела с удовольствием, подсмеивалась над его трусостью. Она была сильней, чем он, целостнее что ли; он, вероятно, и женился на ней в потаенной тоске по мягкой материнской власти… А теперь вот поменял ее на жену-дочку, забавно все-таки жизнь устроена, потому что у Ваньки-Каина все получилось как раз наоборот.

Ему хотелось уберечь Джульку от всего: от поэта-резидента, от штатовского пластикового быта, от тутошней безнадеги, а заодно — как бы разделить свою память, свое прошлое, свою страну с Джулькой, нет большей радости, чем отдать то, что ты любишь, любимому человеку, но эти два его намерения вступали меж собой в неловкое и трудное столкновение… как можно любить то, от чего хочешь уберечь?

— Мяста надо знать, — улыбочка так и застыла на блинчатом лице Бабыкати, точно приклеенная, липковатая, как слово «Чмутово». — А то вот энти, которые о прошлом годе… так у их девка пошла в лес и пропала.

— Как пропала? — он видел краем глаза, что на крыльцо вышла Джулька, пылая ярко-красной ветровкой, словно какая-нибудь огневушка-поскакушка.

— А так, ушла по грибы, да и пропала, — с удовольствием сказала Бабакатя…

— И не нашли? — вот Джульке, наверное, не надо рассказывать. Но все равно ведь узнает, хотя бы от Ваньки или Алены его.

— Почему не нашли? — мигнула бесцветными ресницами Бабакатя. — Нашли, только она умом тронулась, плакала, тряслась и не говорила ничего. К дохтору увезли, да так сюда и не вернулись. А говорили, кажное лето будут жить… Им-то у нас понравилось, я им яички каждый день, яички им очень нравились, что свеженькие, из-под курочки, и что черника тут, и брусника. А только мяста надо знать.

Он понял, что ему не хочется, чтобы Джулька даже и здоровалась с Бабойкатей, словно та была заразная и зараза эта могла перекинуться на Джульку. Потому он несколько раз переступил с ноги на ногу, как бы показывая, что ему пора идти, чтобы заниматься всякими нужными и важными мужскими делами.

— А какой крупы?

— Что? — ему показалось, что Бабакатя на миг словно бы выпала из образа и, видимо, сама это почувствовала, потому что тут же поправилась, чвакнув:

— Чаво?

И еще толстенькую руку приставила к толстенькому уху, мол, недослышала, извиняйте.

— Какой крупы, спрашиваю? — устало повторил он.

— Дык для курочек, говорю. Пшена купи, или ячки, вот чего.

— Хорошо, — сказал он уже через плечо и пошел по дорожке, задевая за мокрые колоски пырея.

* * *

По сравнению с пламенеющей ветровкой рыжие Джулькины волосы были тусклыми, ржавыми, а кожа даже какой-то зеленоватой. Это потому что тут мало солнца, подумал он, небо с утра обметывало войлочными серыми тучами, которые к вечеру расступались, точно театральный занавес, открывая роскошный золотисто-багровый закат. Впрочем, когда солнца было много, Джулька тотчас обгорала, чуть ли не до пузырей.

— Ты с нами как, едешь?

— Нет, — Джулька виновато улыбнулась, — знаешь, нет. Дорога трясучая. И я хотела еще… вот убрать хотела, да. Са-арайчик убрать.

Опять устроить костер во дворе, и едкий дым от сырых тряпок, от мышиных гнезд в старых матрасах вновь будет клубиться меж яблонь.

На самом деле Чмутово — крепкое, в общем, село, было Джульке неприятным; но она стыдилась в этом признаться даже себе. В селе Чмутово жил настоящий Русский Народ, а Русский Народ хороший и страдающий. Гопники с плеерами, мотней до колен и «Балтикой» № 8 не походили на Русский Народ, а походили вот именно что на самых обычных гопников, и это сбивало Джульку с толку. Бабакатя тоже была Русский Народ, и потому требовала тонкого обхождения и бережного изучения.

Сейчас Джулька сидела на второй ступеньке крыльца; всегда садилась только на эту — почему? Тощие коленки трогательно торчали из джинсовых прорех. Мода сиротинушек. Он вздохнул, присел рядом с ней.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: