Между этим гомосексуальным побочным сыном князя Сан-Северино и дочерью кардинала Борджа, таланты которой начинали постепенно проявляться, установилась душевная близость. В XV и XVI веках начиная с десятилетнего возраста девочки были частью публики на скамьях общественных собраний. Если в Средние века их посвящали святым, то в эпоху Возрождения — музам. Начиная с семи лет одаренные дети обоих полов собираются вместе и состязаются в знаниях за пальмовую ветвь. В своих «Знаменитых женщинах» Якопо де Бергамо (1496) с воодушевлением рассказывает о «virago», почетном звании, коим именуют умную даму или девушку, обладающую познаниями в естественных или гуманитарных науках, а если вдобавок особа еще и очаровательна, то ей поклоняются с удвоенным рвением.

Несмотря на уродливость и заикание, Помпоний Лет умеет увлечь слушателя и заражает его своей любовью к рассказам и басням; так, когда он анализирует «Нарцисса» Овидия³, то весь преображается, глаза его блестят, красноречие его обладает такой неодолимой силой, а эмоции столь впечатляют, что ученики его разражаются рыданиями. Этот некрасивый маленький человечек с лысой головой, одетый кое-как, делает интересными самые скучные истории; его живой, едкий ум, его частые намеки на современные события и всем известные личности притягивают к нему самую разнообразную публику. Молодые и старые слушают его с уважением, а Лукреция платит ему крепкой привязанностью. Кардинал Борджа внимательно следит за образованием дочери, велит ей писать ему на благородном языке и составить комментарий к письмам Цицерона. Однажды она получает от него такое одобрительное послание: «Твое письмо наполнило меня радостью, ибо в столь нежном возрасте ты пишешь на латыни чисто и изящно».

Для людей менее осведомленных имя Помпония Лета нерасторжимо связано с именем Плавта. Будучи постановщиком произведений великого римского комедиографа, он несколько раз организовывал представления во дворцах кардиналов или римской аристократии. Внутренний дворик дворца Борджа, украшенный античными колоннами, как нельзя лучше подходил для этой цели. Эти комедии, понятные любому благодаря богатому и живому народному языку, выражавшие воззрения простонародья и далекие от пошлости, доставляли Лукреции большое удовольствие.

Чтение Боккаччо, рекомендованного ее учителями, «хотя это и не поэзия», приучило ее к сюжетам подобного рода. На заре XVI века молоденькие юноши и девушки читали фривольные повести из «Декамерона». Все были осведомлены о том, что заповеди Господни люди претворяют в жизнь довольно странным образом. И потому, уважая христианский закон, гласящий, что веления плоти надо удовлетворять только в браке, они старались находить любовниц и любовников среди замужних женщин и женатых мужчин. Конечно, кругом процветала безнравственность, но для юной Лукреции расстояние между прочитанным и осуществлением этого на практике оставалось огромным. К тому же в противовес легкомысленным книгам она читала таких авторов, как Аристотель, Тит Ливии, Саллюстий, Фукидид, Ксенофонт, Геродот, и осваивала языки. «Я полагаю, — писал Кастильоне, — что музыка, как и некоторые другие пустые занятия, весьма приличествует дамам. Искусство это пользовалось большим почетом у греков, которые не уважали дам, к нему не способных». В эпоху Возрождения считалось, что музыка помогает размышлениям, и Лукреция умела играть на кифаре, лютне и арфе, которая в те времена была настолько маленькой, что ее вешали на шею при помощи шнура с шелковыми кисточками, что позволяло принимать вычурную позу, похожую на ту, что изображена на картине Доменико Бартоли в Сиене.

Лукреция была далеко не чудо-ребенком, однако ее воспитывали в расчете на то, что она будет занимать высокое положение. В таком изысканном обществе тонкая беседа оставалась одним из главных времяпрепровождений, и женский ум, более гибкий, более живой, более легкий, не столь тяготеющий к определенности, как мужской, подходил для него как нельзя лучше. В своем «Придворном» Кастильоне пишет, что «безупречная придворная дама должна обладать познаниями в области словесности, в музыке и живописи. Также она должна уметь танцевать и должным образом вести себя на празднествах, разумеется, с известной скромностью».

Эти познания нисколько не мешали религиозному воспитанию. Кардинал Борджа особенно чтил Богородицу, он без конца советовал в письмах к своим детям быть набожными. По его настоянию вновь стали звонить в колокола перед молитвой Богородице, что до этого перестали делать. Кроме того, из святых он более всего отличал Екатерину Александрийскую, а еще Екатерину Сиенскую, «эту бедную скромную женщину, которая сто лет назад вернула из Авиньона в Рим боязливого Григория Одиннадцатого».

Адриана, также отвечавшая за воспитание Лукреции, но равнодушная к вере, отправила ее в монастырь Сан-Систо, где девушка стала, по выражению Блаза де Бюри, «образцом веры и добродетели». Однако в ту пору христианство несло на себе заметный отпечаток античной культуры. Пий II, оставаясь приверженцем экуменизма, писал: «Христианство представляет собой не что иное, как новое и более полное прочтение древних». А вот кардинал Паллавичини заявлял прямо: «Без Аристотеля в христианской вере было бы множество пробелов», добавляя: «Кроме того, у нас есть Ветхий и Новый Завет».

Поэтому Лукреция, воспитанная на античных классиках, находила вполне закономерным, что священники украшали свои проповеди стихами из Гомера или Горация, что они сравнивали Непорочную Деву Марию с античной богиней, Христа с Юпитером, а Елисейские Поля с Раем. Художники также существовали в этом смешении идей. В храмах можно было видеть рядом с пасхальными свечами изображения Зевса, поражающего молнией морских чудовищ, а рядом — «Поклонение Волхвов», на дверях Ватикана — бога Марса и римскую волчицу с Ромулом и Ремом, творение Антонио Аверлино, который называл себя Филаретом — «другом добродетели». Вергилий был объявлен предтечей христианской веры, и поговаривали даже о канонизации Аристотеля и Платона. В начале одного произведения Овидия его переводчик писал: «Здесь начинается книга Овидия, в которой он взывает о помощи к Святой Троице». «Искусство любви» все того же Овидия превратилось в «Искусство соблазна в честь Пречистой Девы Марии».

Лишь немногочисленные монастыри, среди которых был и Сан-Систо, одно из любимых мест Лукреции, позволяли отправлять религиозный культ в тишине, тогда как в большинстве церквей на мессе было шумно, как на ярмарке. «Кажется, что слышишь гогот стада гусей, — сообщает Бернардино Сиенский. — Одна кричит: «Джованна!» Другая: «Катарина!» Третья: «Франческа!» Соберитесь с мыслями, если сможете».

Новость о взятии Гранады достигла Рима 31 января 1492 года. Последний бастион мусульманской веры в Европе достался Изабелле Кастильской и королю Фердинанду. Для Лукреции, испанки по рождению, равно как и для ее братьев, победа, одержанная их родиной, цитаделью христианства, была воспринята почти как триумф их отца. Кардинал Родриго, оказавшийся на авансцене Вечного города, тотчас устроил необычайно помпезные торжества в честь столь блестящего успеха в борьбе с исламом.

Вечером в празднично освещенном городе, под звон колоколов, под проливным дождем верующие, каждый со свечой в руке, проследовали за вице-канцлером до испанской церкви на площади Навоне. На следующий день под руководством посланников, прибывших из Испании, на этой площади начали строить деревянную башню, изображавшую Гранаду, для представления, посвященного падению последнего эмирата Андалузии.

Лукреция в окружении своей семьи находилась на почетной трибуне и наблюдала зрелище: изображения испанских монархов были обрамлены триумфальной аркой, а у ее подножия лежал король мавров, засыпанный грудой трофеев.

На следующий день, 5 февраля, кардинал Борджа потешил римлян боем быков на арене, сооруженной на площади Тестаччо, одном из самых высоких мест в городе, предназначенных для народных увеселений. Лукреция присутствовала вместе с родными на этой корриде, где пять мощных быков, выращенных в болотистой местности, были выпущены на надежно огороженную арену и должны были умереть.