- Полуофициальный?

       - Это значит, - медленно произносит он, все еще концентрируясь: - никаких джинсов, никаких спортивных курток. Галстуки необязательно. Как-то так.

      Я закатываю глаза. Еще шесть месяцев назад мой брат был неспособен отличить официальный стиль, не говоря уж об неофициальном.

      Десятью месяцами ранее, на его двадцать первый день рождения, его поймали за продажу травки. В любом случае, это было не первое его столкновение с законом: во время учебы в средней школе у него было несколько взломов с проникновением и без (с признанием вины), одно вождение в нетрезвом виде (отпустили) и одно хранение незаконных веществ (общественные работы и большой штраф, но он чудом избежал неприятностей). Но после того как его поймали на вечеринке, он некоторое время провел в тюрьме.

      Всего каких-то три месяца, но этого было достаточно, чтобы он взялся за ум и нашел работу в местном Джиффи Люб[4], где ему встретилась Дженнифер Энн - она пригнала свой «Сатурн» для техосмотра после тридцатитысячного пробега[5].

      По словам моей матери, Дженнифер Энн была «произведением искусства», и это значило, что она не боялась нас и ее не заботило, в курсе ли мы этого. Она была невысокой девушкой с длинными светлыми волосами, аккуратно уложенными - и хоть нам и трудно это признать - за шесть месяцев она преобразила брата так, как нам не удалось за двадцать один год. Она заставила его лучше одеваться, усерднее работать и грамотно говорить, используя такие выражения, как «налаживание связей», «многозадачность» и «полуофициальный». Она работала на ресепшене у группы врачей, но относила себя к «специалисту по офису». У Дженнифер Энн любая вещь выглядела лучше, чем была на самом деле. Недавно я слышала, как она описывает работу Криса как «эксперта в области многоуровневого покрытия автомобилей», словно работать в Джиффи Люб все равно что возглавлять НАСА.

      Теперь Крис поднимает рубашку со стола и держит ее, слегка потряхивая, в то время как из комнаты снова раздается звон пишущей машинки.

      - Что думаешь?

       - Выглядит неплохо, - говорю я. - Хотя ты пропустил большую складку на рукаве.

      Он смотрит на нее, затем вздыхает.

      - Это чертовски тяжело, - отвечает он, снова раскладывая рубашку на столе. - Не понимаю, почему людей так это волнует.

       - А я не понимаю, почему это волнует тебя, - говорю я. - С каких это пор тебя заботят складки на одежде? Ты же привык считать, что если на тебе трусы, то ты уже одет.

       - Мило, - он строит мне гримасу. - Ты все равно не поймешь.

       - О да, верно. Простите меня, я и забыла, что Вы самый умный.

      Он разглаживает рубашку и даже не смотрит в мою сторону.

      - Я имел в виду, - медленно произносит он: - что для этого тебе нужно познать, каково это - делать что-либо хорошее для кого-либо еще. Безвозмездно. По любви.

       - Ох, Господи, - говорю я.

       - Именно так.

      Он снова поднимает рубашку. Все еще есть складки, но в этот раз я не собираюсь ему их показывать.

       - Это именно то, о чем я сейчас говорю. Участие. Отношения. Две вещи, которые, к сожалению, у тебя отсутствуют.

       - Да я королева отношений, - возмущаюсь я. - И, ау, я только что потратила все утро планируя свадьбу нашей матери. Конечно, я же совсем не принимаю участия.

       - Ты, - он аккуратно повесил рубашку на руку, словно официант: - должна прочувствовать, что такое серьезное обязательство…

       - Что?

       - …а твое постоянное нытье и жалобы по поводу свадьбы я вряд ли назвал «участием».

      Я просто стою, уставившись на него. Последнее время против его слов трудно найти контраргументы. Словно ему промыли мозги при помощи религиозного обряда.

       - Кто ты? - спрашиваю его.

       - Все, что я хочу сказать, - отвечает он тихо: - так это то, что я действительно счастлив. И я хочу, чтобы ты тоже была счастлива. Как я.

       - Я счастлива, - огрызаюсь я. Но слова звучат неправдоподобно, так как меня слишком разозлили.

       - Я счастлива, - повторяю более спокойно.

      Он хлопает меня по плечу, словно ему лучше знать.

      - Увидимся, - он разворачивается и поднимается вверх по кухонной лестнице в свою комнату.

      Я наблюдаю, как он уходит с все еще мятой рубашкой, и я понимаю,что скриплю зубами, и это последнее время вошло у меня в привычку.

       - Дзынь! - из соседней комнаты доносится звон колокольчика печатной машинки, и моя мать начинает новую строку.

      Мелани и Брок Доббин близки к несчастью, судя по звуку.

      Романы моей матери относятся к тем, от которых перехватывает дыхание, действие разворачивается в экзотических местах, а герои - люди, у которых есть все, и при этом - ничего.

      Богатые материально, но бедные духовно. И тому подобное.

      Я вхожу на террасу, стараясь не шуметь, и заглядываю к ней.

      Когда мать пишет, она словно погружается в другой мир, забывая о нас: даже когда мы были совсем маленькими, вопили и рыдали, она, сидя к нам спиной, поднимала руку, гремела ключами и говорила «Шшшшш».

      Как будто этого было достаточно, чтобы заставить нас замолкнуть, в то время как она была в другом мире - в отеле Плаза или на пляже в Капри, где изысканно одетая женщина тосковала о мужчине, которого, как она была в этом уверена, потеряла навсегда.

      Когда мы с Крисом ходили в начальную школу, моя мама была на грани. Она ничего не публиковала, кроме газетных статей, но и это дело вскоре провалилось, так как группы, о которых она писала - такие как группа моего отца, другие из 70-х, и все, которые теперь относят к «классическому року» - стали распадаться или их песни переставали крутить по радио.

      Она стала преподавать машинопись в местном колледже. Там практически ничего не платили, и нам пришлось жить в отвратительных жилых комплексах, с названиями типа «Риджвудские сосны» и «Лес у озера», хотя ни сосен, ни озер там не наблюдалось. В то время она писала за кухонным столом по вечерам или поздно ночью, иногда после полудня.

      Но даже тогда ее истории были весьма экзотичны; из кипы бумаг в центре по переработке она всегда вытаскивала бесплатные брошюры местного туристического агентства и рыбного магазина Гурме, и тщательно их изучала.

      Тогда как мой брат был назван в честь любимого маминого святого, на мое имя повлиял дорогой брендовый коньяк, рекламу которого мать видела в журнале Harper's Bazaar.

      Какая кому разница, что в то время как мы жили на макаронах фирмы Крафт и сыре, ее герои наслаждались шампанским Cristal и икрой, лениво прогуливались в костюмах от Диор, тогда как мы покупали одежду в секонд-хэнде.

      Она всегда любила гламур, моя мать, хотя ни разу не видела его вблизи.

      Крис и я постоянно отвлекали ее от работы, это приводило ее в бешенство.

      Наконец, на блошином рынке она нашла цыганские занавески, сделанные из длинных нитей с бусинами, она повесила их над входом в кухню.

      Они стали условным сигналом: если шторы были раздвинуты, на кухне разрешалось играть.

      Но если они были задернуты, то это означало, что мать работала, и нам приходилось искать еду и развлечения в другом месте.

      Когда мне было около шести лет, я любила стоять у штор и пропускать бусины через пальцы, побрякивая ими вверх и вниз.

      Они издавали слабый звон, словно маленькие колокольчики. Я могла смотреть сквозь них и наблюдать за матерью. Но она выглядела весьма необычно, словно предсказательница судьбы или фея, или волшебница.

      Кем именно она была, я тогда не знала.

      Многие вещи со времен тех лет, прожитых в апартаментах, были утеряны или выброшены. Однако шторы из бусин совершили путешествие в Большой Новый Дом - так мы назвали наш дом, когда переехали.