John Buchan, «Skule Skerry», 1928 г.

Кто, кроме бури, здесь?[1]

«Король Лир»

Мистер Энтони Харелл был человеком невысоким, до худобы тощим, но выпрямленным, как шомпол, и крепким, как керн-терьер. В его волосах не было седины, а тусклые дальнозоркие глаза имели юношескую резвость, но худощавое лицо его было так сморщено от погоды и при определенном освещении выглядело столь почтенным, что молодые люди, поначалу видевшие в нем своего сверстника, теперь обращались к нему «сэр», как к несомненному старику. На самом деле, я полагаю, ему было около сорока лет. Он унаследовал небольшую собственность в Нортумберленде, где собрал коллекцию редких птиц, но большую часть своей жизни провел в таких дальних краях, что его друзья едва сумели бы отыскать их на карте. Он написал дюжину монографий по орнитологии, являлся соредактором значительного труда о птицах Британии и первым человеком, побывавшим в енисейской тундре. Говорил он мало, слегка запинаясь, но его легкая улыбка, живой интерес и увлеченность бездонными познаниями о странных жизненных формах сделали его популярной и любопытной фигурой среди друзей. О своем участии в войне он ничего не рассказывал; все, что было об этом известно, — а там действительно было чем впечатлиться — мы узнали не от него. Из привычного молчания его вывела история Найтингейла[2]. За следующим после той встречи ужином он дал убедительные комментарии по поводу существующих объяснений сверхъестественного.

— Помню, однажды, — начал он и, прежде чем мы отреагировали, удивил нас, заведя рассказ. Но остановился, едва успев начать.

— Я вам наскучил, — извиняясь, сказал он. — В этой истории нет ничего особенного. Видите ли, все это происходило, так сказать, у меня в голове… Я не хочу показаться эготистом.

— Не будь дураком, Тони, — сказал Ламанча. — Любые приключения происходят главным образом у кого-нибудь в голове. Давай дальше. Мы все внимание.

— Это случилось порядочно лет назад, — продолжил Харелл, — когда я был довольно молод. Я не был хмурым ученым, каким кажусь себе сегодня. Я интересовался птицами прежде всего потому, что они разжигали мое воображение. Они очаровывали меня, из всех созданий они, казалось, были ближе всех к тому, чтобы иметь чистые души, — эти маленькие существа с нормальной температурой 125 градусов[3]. Подумайте над этим. Королек с желудком не больше боба пересекает Северное море! Краснозобик, который разводит потомство так далеко на севере, что всего три человека видели его гнезда, летает в Тасманию на отдых! Поэтому я всегда отправлялся на поиски птиц со странным предвкушением и слабым трепетом, будто прохожу слишком близко от границ вещей, которые нам не дозволено знать. Особенно сильно я это ощущал в сезон миграций. Крошечные создания, приходящие Бог знает откуда и уходящие Бог знает куда, были совершенной загадкой: они принадлежали миру, построенному в отличных от наших измерениях. Не знаю, на что я надеялся, но я всегда ждал чего-то, переживая, как девушка на своем первом балу. Вы должны уяснить себе мое настроение, чтобы понять следующее далее.

В один год я поехал на Норлендские острова на весеннюю миграцию. Многие делают так же, но у меня была мысль сделать кое-что другое. Я имел теорию, что птицы летают на север и на юг по довольно узкому пути. У них есть свои воздушные коридоры, такие же определенные, как автомобильные шоссе, и они наследственно запоминают эти коридоры, как непреклонные консерваторы, которыми и являются. Так я не поехал ни в Блю-Бэнкс, ни в Нуп, ни в Германесс, ни в какое другое привычное место, где можно было ожидать первую посадку птиц после полета.

В то время я много читал саги, самостоятельно изучая исландский язык. В саге о ярле Скуле, которая приходится частью Саги о ярлах, говорится, что Скуле, пытавшемуся основать свое графство на шотландских островах, пришлось немало потрудиться над местом под названием остров Птиц. Оно упоминается несколько раз, и скальд много рассказал об изумительном множестве тамошних птиц. Это не могло быть обычным местом гнездования, ведь на севере их и так навидались, чтобы считать такое место достойным упоминания. Я понял, что остров мог быть одной из самых важных остановок перелетных птиц, и, вероятно, оставаться сегодня таким же оживленным, как и в XI веке. В саге говорилось, что находился он неподалеку от Халмарснесса, что на западном берегу острова Юна, куда я и отправился. Остров Птиц совершенно не выходил у меня из головы. Судя по карте, им мог оказаться любой из дюжины шхер в тени Халмарснесса.

Помню, я провел много часов в Британском музее, выкапывая скудные записи на эту тему. Я узнал, по-моему, у Адама Бременского, что на острове жили потомки святых людей, и что там была построена капелла, опекаемая ярлом Рёгнвальдом и прекратившая существование при Малисе Стратернском[4]. Место упоминалось мельком, но хронист дал одну любопытную заметку. «Insula Avium, — говорилось в тексте, — quæ est ultima insula et proximo, Abysso». Я задался вопросом, что же это значило. Место не было конечным ни в одном из географических смыслов: ни крайний север, ни крайний запад Норлендов. И что за «abyss»? В церковной латыни под этим словом, как правило, подразумевался ад, Бездна Буньяна[5], иногда — могила, но ни одно из значений никак не вязалось с обычными прибрежными шхерами.

Я прибыл на Юну около восьми часов майским вечером, добравшись из Восса на быстроходной лодке. Был довольно тихий вечер, безоблачное, но почти до серости бледное небо, такое же серое, но неустанно игравшее цветами море и горизонт из смешанных серого и темно-коричневого оттенков, прерывавшийся от яркого света маяка. Я не могу подобрать слова, чтобы описать это загадочное свойство света, какое можно наблюдать на севере. Иногда кажется, будто вы смотрите вверх из глубины под водой, — Фаркуарсон[6] называл его «млечным», и я видел, что он имел в виду. В основном же это нечто вроде сущности света, холодной, чистой и беспримесной, словно отражение снега. В здешнем свете нет цветов, и он отбрасывает легкие тени. Некоторые находят его ужасно угнетающим — Фаркуарсон говорил, что это напоминает ему церковь ранним утром, в которой похоронены все его друзья, — лично я же нахожу его бодрящим и утешительным. Но это заставляет меня чувствовать приближение к самому краю земли.

Там не было гостиницы, и я расположился в почтовом отделении, которое находилось на насыпной дорожке между пресноводным озером и морской бухтой, и с порога можно было ловить кумжу с одной стороны и гольца с другой. На следующее утро я отправился в Халмарснесс, который лежал в пяти милях к западу за ровной пустошью, испещренной мелкими озерцами. Казалось, земли и воды там было примерно поровну. Наконец я подошел к крупному озеру перед возвышенным куском земли, который и был Халмарснессом. В этом гребне была расщелина, сквозь которую я смотрел прямо на Атлантический океан, и где-то на среднем плане находилось то, что я подсознательно считал своим островом.

Он был, наверное, с четверть мили в длину, большей частью низкий, но на севере поднимался травянистый холмик, недосягаемый для приливов. Кое-где он сужался до нескольких ярдов, а более низкие участки, по-видимому, часто затапливало. Но это был остров, а не риф, и я подумал, что разглядел останки монашеской обители. Я взобрался на Халмарснесс и оттуда, пока свившие свои гнезда поморники рассерженно летали над моей головой, я смог рассмотреть его лучше. Это определенно был мой остров, так как остальная часть архипелага состояла из безынтересных шхер, и я понял, что он вполне мог быть местом отдыха для перелетных птиц, ведь на скалах основного острова скопилось слишком много поморников-разбойников и других ревнивых птиц, и не осталось удобного места для утомленных путешественников.