В древнем соборе торжественно звучала латынь. Осенние лучи, сияя сквозь «розу», медвяным в сиреневым светом заливали молящихся. А толпа, расходясь, кричала:

— Vive Dieu! Vive Joffre!

Теплый октябрьский полдень. На просторной площади перед Версальским дворцом, рыжей от павших листьев, выстроен баталион запасных. Это — парижане, большей частью рабочие. После долгих дипломатических объяснений аббат получил разрешение сказать напутственное слово. Солдаты греются на солнце, крутят папиросы и, слушая о духе, святом, лукаво посмеиваются. Вместе с аббатом приехали две дамы-патронессы. Проповедь кончена. Дамы вынимают мешочки.

— Кто хочет получить образок с изображением богоматери Лурдской?

Одни подходят сразу, другие неуверенно, колеблясь. Рядом со мной два солдата советуются: брать — не брать? Одного я знаю: это — слесарь, по убеждению крайний анархист и «вольнодумец». Он ворчит:

— На кой чорт? Знаем все эти чудеса!..

Товарищ уговаривает:

— А как знать?.. Угольщика на улице Беллони знаешь?.. Ну вот, пуля попала у самого сердца в образок и не пробила его… И все говорят, что это помогает… Как знать?

— Ну, на всякий случай возьму, — бурчит анархист. Со смущенной улыбкой берет образок и прячет его тщательно во внутреннее отделение кошелька.

Вчера в радикальной газете было требование запретить раздачу религиозных изображений. Завтра в клерикальной газете будет описание проводов в Версале и высокие слова о том, что Франция вернулась к богу. А я гляжу на этих людей, которые поют непристойные песни о святой деве и которые ни за что не расстанутся теперь с крохотными образками, гляжу и думающие о «религиозном возрождении». Нет, я вспоминал Али-Ша, доброго сенегальца, который подарил мне «гри-гри» — три немецких зуба в оправе:

— Это от пули. Носи на сердце, и пуля не тронет,

У англичан все устроено комфортабельно и практично. «Общество молодых христиан» соорудило на фронте сотни передвижных бараков. В воскресенье утром барак — церковь, и солдаты молятся. Вечером в нем кинематограф, и, вместо пастора, солдат веселит неутомимый Макс Линдер. На стенах — плакаты, сочетающие религиозный дух с воинским уставом и житейской мудростью:

«Возлюби господа и слушайся своих начальников».

«Господь смотрит на тебя — будь умерен в употреблении спиртных напитков».

«Помни о твоей жене или невесте и остерегайся дурных заболеваний».

Католики ведут усиленную пропаганду — кроме образков раздают картинки, духовные брошюры, молитвенники. Особое внимание они уделяют больным и раненым. Недавно я был в госпитале X, на собрании, устроенном католическим обществом. Солдаты предпочитают играть в карты, поэтому нужны чрезвычайные меры, чтобы завлечь их. Длинные столы убраны цветами, каждый солдат получает кофе, бисквиты и еще пачку папирос. Сначала аббат, с хитрым бабьим лицом, говорит проповедь. Она коротка, чтобы не утомить слушателей, и достаточно приправлена политикой: война — наказание Франции, погрязшей в вольнодумстве, и проч. Потом — музыка. Какой-то солдат поет непристойную песенку о Зизи, потерявшей корсет. Припев все подхватывают. Отдых, фрукты, вино. Наконец устроители виновато и робко просят присутствующих спеть хором молитву. Текст с картинкой раздается всем. Молитву поют на мотив известных куплетов «о бедной красотке Нана», обращена она к «покровительнице Франции пресвятой Марии». Солдаты охотно поют о деве Марии — так же, как полчаса тому назад пели о Зизи. Молитва кончена. Танцы с пришедшими из города барышнями.

Сочельник. Разрушенная деревня близ Вердена. Немецкие батареи замолкли, и солдаты вылезли из погребов. Капитан разрешил служить рождественскую мессу в большом амбаре, почти не пострадавшем от обстрела. Только в одной стене брешь, и на земле валяется осколок большого снаряда. Уж поздно. На дворе необычайно тихо, ясно, морозно. Вызвездило. Солдаты — в покрытых бурой глиной шинелях. Они всего час тому назад пришли с позиций и не успели почиститься. Зато успели разыскать кабатчика и опрокинуть по литру вина. Они веселы и шумят. Это все бургиньонцы — виноделы и пастухи.

Рядом со мной здоровый краснолицый капрал рассказывает артиллеристам о вчерашней атаке у Морт-Ома:

— Ну и поработали!.. Жалко, винтовку свою пришлось оставить… Воткнул я в «боша» штык, высоко хватил. А назад не лезет. Я на живот ногой встал, тащу — не идет… Так и пришлось бросить…

От «рождественского рассказа» мне несколько не по себе. Спрашиваю: почему не начинают мессу? Где же священник? Капрал поворачивается ко мне и, приветливо улыбаясь, представляется:

— Я исполняю обязанности военного священника. До войны я был кюре в Монбаре, департамент Кот-Д’ор. Мы ждали капитана, но он пришел. Теперь можно начать.

Капрал-аббат напяливает поверх шинели сутану, покрывает кружевной накидкой ящик из-под снаряда, теперь — алтарь. Уста, только что твердившие о распоротом животе, возглашают:

— Pax in terra!

Солдаты пьяненькими голосами, не в лад, поют.

Вдруг — грохот разорвавшегося где-то недалеко снаряда. Ветер врывается сквозь дыру и гасит восковые свечи. Месса кончена.

Любопытные. Они выглядывают из теплушек. Все страшно непонятно и интересно. Огромный вокзал, и под стеклянными сводами десятки ревущих чудовищ. Вот привезли 155-м. орудия — недоумевают, что это? Сегодня утром они прибыли на пароходе из своей Сенегалии. Они еще не устали. Не научились безразличию. Они выходят из вагонов, прекрасные головы гордо закинуты назад, на овальных нежных лицах светящиеся глаза. У многих из них на руках обезьянки, такие же подвижные и любопытные. Только холодно и неграм и мартышкам; зябко жмутся они друг к другу.

Но вот они заметили на перроне земляков. Один с марлей вокруг головы, другой без ноги, третий густо и непрерывно кашляет. Новенькие что-то кричат им на своем резком, гортанном языке. Те отвечают. Я не понимаю слов, но я чую, что они спрашивают друг друга: «откуда?..»

Спросите любого парижанина — откуда и почему здесь сенегальцы? Он искренне ответит вам: «защищать Францию», или: «прельстились жалованьем», или, наконец: «любят драться». А сенегальцы вам расскажут, как в глухую деревню, среди лесной чащи, где они били зверя и закидывали уду, пришли белые. Белые схватили «Марабута» (духовное лицо) и сказали: «Или давайте нам солдат, или мы повесим „Марабута“». И увели их с собой, погнали на пароход, потом сюда…

А те трое уже были там. Они знают, что значит эта странная вещь с большим носом, на которую, улыбаясь, смотрят молоденькие. Они знают теперь, почему сенегальцев зовут «ударными войсками».

Они знают дождь и сырые окопы. Знают, что скоро издохнут эти обезьянки, солдат погонят под огонь и те, что вернутся, будут зябнуть, чахнуть и ждать конца. Ибо нет обратного пути в далекую прекрасную Сенегалию.

В Сан-Рафаэле лагерь сенегальцев. За фешенебельными отелями на пустынном берегу моря — африканская деревушка. Новичков учат. О, как они прилежны, как стараются передать каждый жест начальника! Зачем — они не знают, но какая выправка, как маршируют, как изображают атаку!

Учат унтер-офицеры и адъютант. Крохотные и уродливые «белые» — они стараются быть величественными. Они беспощадно жестоки. Горе тому, кто не поймет, что значит это движение руки. Все начальство — из «иностранного легиона» — немецкие дезертиры, испанские контрабандисты, французы-убийцы, главным образом убийцы, коллекция уголовных: торговцы белым товаром, громилы, палачи. Сенегальцы слишком послушны, слишком кротки, чтобы их могли посылать на смерть обыкновенные люди, для которых убийство еще не стало профессией.

Есть и другие учителя. Девочка лет двенадцати вечером учит сенегальцев читать. Они с увлечением хором повторяют урок, и то, что из букв выходят слоги, из слогов — слова, им кажется чудом. На книжке написано: «Начальное руководство для колониальных войск». Сенегальцы с улыбкой удовлетворения читают: