Ей попался чулок Даббелстеена. Не без колебания она натянула его на руку и взяла иглу для штопки с неким суеверным чувством — если она будет делать вид, будто ничего не случилось, возможно, все так и будет. Три человека не могут исчезнуть бесследно. Ненадежный лед, цыгане, внезапное безумие, охватившее Даббелстеена, — другие догадки не приходили ей в голову. Но ни о чем ином она не могла думать. Ее фантазии не за что было ухватиться, когда она пыталась вообразить себе положение, в котором оказались Вильхельм и Клаус. Она точно брела в тумане. Ее охватывала неизъяснимая тоска оттого, что она не может представить себе, где они сейчас, что делают и как себя чувствуют. В конце концов их лица и образы сделались нечеткими, словно она уже начала забывать, как они выглядели.

Было ли им страшно, заблудились ли они, звали ли ее, если не словами, то сердцем своим? Наверное, нет. С девочками иначе, они куда чаще обращаются к Богу, чем эти несчастные. Дортея знала, что с ее сыновьями могла приключиться беда, но поверить в это ей было трудно. Кто знает, что им пришлось вытерпеть в это ненастье, которое было вечером и ночью, да и одеты они были не для долгой прогулки. Однако что-то подсказывало ей, что ничего страшного с ними не случилось, если, конечно, их приключение не имело какого-нибудь рокового свойства. Дортея хорошо знала своих сыновей. Трусами они не были. Конечно, ее пугала мысль отослать их из дома. Часто думая, что вскоре им предстоит жить одним среди чужих, вдали от родных мест, она понимала, как сильно будут они тосковать по дому, как им будет не хватать ее, отца и их жизни в Бруволде.

Дортея опустила работу на колени, испугавшись новой ужасной мысли: а вдруг Даббелстеен подбил их сбежать из дому — посмотреть мир, завербоваться в армию, наняться в матросы? Он забил им головы восторженными рассказами о борцах за свободу в Америке и Франции, они бредили удивительной жизнью своего дяди Каспара под горячим солнцем Вест-Индии, о Транкебаре и путешествиях по Китаю. Может, теперь, в минуту отчаяния, он внушил им, что они должны повернуться спиной к своему отечеству и искать счастья в далеких краях?.. Вильхельм и Клаус были добрые дети и горячо любили ее, в этом она не сомневалась. Но Даббелстеен временами бывал опасным соблазнителем, и мальчики, мальчики… Она знала многих юношей, сбежавших из дома в матросы, хотя они и искренне любили своих родителей. Когда мальчиками овладевает жажда приключений, они заглушают в себе голос совести, сочиняя сказки о радостном возвращении домой и о прекрасных подарках, которые привезут отцу, матери, братьям и сестрам…

Но в таком случае их догонят и привезут домой, успокаивала себя Дортея. Слава Богу, отсюда далеко до ближайшего портового города. Вот если бы они по-прежнему жили на железоделательном заводе… Хотя в это время года не так-то легко найти место на каком-нибудь корабле. И денег у них с собой тоже нет…

Она хорошо помнила, как Теструп уговаривал ее, противящуюся тому, чтобы он согласился на должность управляющего стекольным заводом.

— Ты только представь себе, как ты будешь тревожиться, когда Вилли и Клаус подрастут настолько, чтобы самостоятельно плавать на лодке, — говорил он ей.

А как она терзалась страхом, если он сам уплывал на охоту в шхеры! Не успевал он уйти, как она уже с нетерпением ждала его возвращения. Сколь восхитительна была тогда жизнь!..

И для Теструпа годы тоже не прошли бесследно. Пылкий любовник превратился в рассудительного супруга, страсть уступила место сердечной откровенности. Но иногда Дортея помимо воли со вздохом сожаления думала о тех днях. Ее молодость наступила поздно и по закону природы должна была скоро кончиться. Но тем слаще она была. Светлыми летними ночами, тесно обнявшись, опьяненные целебными ароматами листвы и птичьими трелями, они бродили по заводскому парку, и Йорген вдруг нетерпеливым движением срывал косынку с ее плеч, покрывал горячими поцелуями ее захолодевшую на ночном воздухе грудь и, крепко обняв за талию, увлекал по аллее в тишину увитого диким виноградом домика, в котором они тогда жили. Или, тепло укутанная, она сидела в санях, Йорген стоял сзади с вожжами в руке и громкими криками подбадривал лошадь, которая неслась так, что Дортея закрывала глаза, чтобы в них не попали снег и осколки льда, летящие из-под конских копыт, — так по стальному льду залива они возвращались на железоделательный завод из города, куда ездили в гости. А потом у себя в спальне она торопливо снимала украшения и шелковое платье, посмеиваясь и опасаясь, что сейчас к ней ворвется Йорген. Разгоряченный вином, музыкой и поездкой в санях, он иногда слишком пылко стремился заменить ей горничную, что не могло идти на пользу ее единственному нарядному платью…

Дортее пришлось пойти на кухню и посмотреть, все ли там в порядке. Она хотела подать на обед ячменную кашу и соленого морского окуня, любимое блюдо Йоргена. Вообще-то никто не разделял его любви к морскому окуню, который к этому времени уже успевал прогоркнуть. Йорген каждый год получал бочонок соленого морского окуня из Трондхейма от своего двоюродного брата… Йорген сказал, что ему нельзя надолго отлучаться из конторы… — может, он вернется домой к обеду?

Дортея решила в любом случае накрыть стол для мужа. Стол выглядел непривычно маленьким — одно крыло не было поднято — ведь отсутствовали еще трое. Она подумала, что было бы приятнее есть со всеми на кухне, — она обычно ела там, когда ее мужчин не было дома. Но для поддержания мужества Дортее было необходимо накрыть стол в своей комнате, сделав вид, что она ждет мужа к обеду. Как только Элисабет и Биргитте вернулись из школы, удивленные, с широко раскрытыми глазами, она велела им садиться за стол.

— Лисе, прочти, пожалуйста, молитву, кажется, сегодня твоя очередь?

Элисабет заикалась и запиналась, она всегда неважно помнила молитвы, а сегодня тем более. Они с Биргитте то и дело поглядывали на пустой стул во главе стола, где стояли отцовский графин с водкой, кувшин пива, две пустые тарелки — глубокая на мелкой — и массивный серебряный прибор. Все это выглядело так торжественно, когда этим не пользовались. Девочки раньше словно не замечали, какими тяжелыми были ложка, вилка и нож, когда они мелькали между тарелкой и большим с белоснежными зубами ртом отца — вечно спешащий Теструп поглощал пищу так быстро, что Дортее приходилось напоминать им, что отец очень спешит, они же должны есть медленно и красиво, им непростительно пренебрегать правилами.

Биргитте и Элисабет, разумеется, слышали в школе разговоры о таинственном исчезновении братьев и их учителя, но, чувствуя состояние Дортеи, не решались ни говорить, ни спрашивать об этом. Бертель подвинул свой стул как можно ближе к матери, но и он тоже молчал. Обед прошел в тишине.

Пока они ели, солнце исчезло и свет за окном сделался грязно-желтым. Наконец с горьковатым, дряблым окунем было покончено, и Дортея разрешила детям разделить между собой слабое подслащенное пиво из кувшина отца.

— Оно все равно уже не слишком холодное, я прикажу налить ему свежего, когда он придет, — сказала она.

Бертель прочел застольную молитву. Дортея увидела, как за окном закружились снежинки.

Она проводила девочек в переднюю и помогла им одеться. Сидя на корточках, она зашнуровывала высокие ботиночки Элисабет, вдруг девочка схватила ее руку:

— Маменька, неужели мы сегодня опять должны идти в школу?

Биргитте расплакалась:

— Может, сегодня нам можно остаться дома?

— Папеньке это не понравилось бы. — Дортея поцеловала девочек, чтобы успокоить их. — Не обращайте внимания на то… на то, что там говорят…

— Хорошо, маменька, а вы знаете, что они говорят?

— Не обращайте внимания, что бы вы ни услышали. Когда вы вернетесь из школы, они будут уже дома. И вы вместе посмеетесь над всей этой болтовней.

Она открыла входную дверь, шел густой крупный снег.

Если бы она вчера уговорила его взять с собой Фейерфакса, думала Дортея, возвращаясь в спальню. Если бы хоть кто-то поехал с ним…