Чтобы не маяться напрасно, занять себя каким-то делом и получше обосноваться, солдаты сколачивались в небольшие группы, строили новые землянки, просторные и основательные: может, всю зиму здесь стоять, и нет нужды тесниться, мерзнуть в устроенных на скорую руку, доставшихся им от тех, кто вел здесь летние бои. Поставили новый «двор» и земляки Мальцева из соседних деревень. Они позвали к себе Терентия, однако он отказался: когда строили, Мальцев был в карауле, как же он пойдет на готовое — неловко.

В ночь на 19 января 1917 года всех предупредили, что через расположение 15-й роты, окопы которой выходили к овражку, пройдет группа разведчиков в белых маскировочных халатах. Предупредили, чтобы часовой или кто если по нужде из землянки выйдет, не перепугался, не зашумел, не переполошил противника.

И точно: среди ночи часовые углядели, что по овражку крадутся едва различимые в снежной вьюге фигуры. Приглядевшись, опознали людей в белых халатах. Правда, двигались они с той стороны. Возвращались, должно быть. Не доходя до окопов, затаились: то ли отставших поджидали, то ли заблудились маленько и теперь высматривают.

— Сюда, братцы! — тихим голосом кликнул их часовой.

Помедлив чуть-чуть, он и рукой им стал подавать сигналы: быстрее, мол, что в чистом поле-то зря мерзнуть! Белые халаты двинулись по траншее... Догадался часовой, что это германцы, а не свои, когда кляп ему в рот сунули и повязали по рукам. Часового повязали и подчаска. Потом по землянкам пошли, спавших солдат поднимать.

«Что там такое, откуда речь чужая?»— с этой мыслью просыпались и поднимались с нар солдатики. А винтовки-то где? Нет их. Оделись, вышли. И из других землянок всех повывели.

Остаток ночи они перекоротали в каком-то амбаре на окраине Свистельников — этот амбар Мальцев видел из окопов. То, что отсюда так близко до своих, вселяло надежду. Однако утром их погнали дальше от фронта. На каком-то полустанке затолкнули всех в вагон и повезли. Через несколько дней они оказались в Дрогобыче, где перед ними раскрылись тяжелые ворота тюрьмы. Увидел их Терентий Мальцев — и так стало ему жутко, как никогда еще не было: вот перешагнет он сейчас черту — и кончилась жизнь.

Однако в дрогобычской тюрьме их продержали недолго — сформировали в рабочие команды, снабдили лопатами и ломами, направили на строительство дорог и мостов.

Где только не довелось Мальцеву копать, долбить мерзлую землю Галиции: и под городом Стрый ковырял, и под Станиславом, и у самой линии фронта, почти в тех же местах, где и в плен был взят. А на линии фронта было все так же тихо.

Миновал октябрь 1917 года. Октябрь, который открыл новую эру в истории человечества. Однако весть эта, потрясшая мир, долго обтекала лагерь военнопленных стороной.

«Про Октябрьские события в России,— вспоминал Мальцев,— мы долго ничего не знали, долго не слышали и имя Ленина. Только в январе 1918 года от охранявших нас немецких солдат услышали, что в Брест-Литовске шли переговоры о мире и что переговоры эти были прекращены. Часто между собой они говорили: «Ленин — фриден, Троцкий — криг; Ленин — гут, Троцкий — нихт гут» ^[3].

Негодование немцев на Троцкого передалось и нам, военнопленным. Так впервые услышал я имя Ленина от солдат враждебной нам армии. Имя, облеченное идеей мира, которого мы ждали вот уже год и который решит тяжкую нашу судьбу».

В феврале австро-германские войска, воспользовавшись разрывом переговоров в Брест-Литовске, начали наступление по всей линии Восточного фронта — от Балтики до Черного моря: оккупировали Украину, Белоруссию, взяли Псков, Минск, Могилев. Фронт отодвинулся от Галиции далеко на восток, и надобность в строительстве дорог и мостов здесь отпала. Русских военнопленных начали перебрасывать в Курляндию, откуда германское командование замышляло наступление на Петроград.

Эшелон, в котором находился Терентий Мальцев, прнбыл в Митаву. Здесь в бывших кавалерийских казармах, километрах в пяти от города, и заключили военнопленных.

Была весна, таяли снега, по проталинам расхаживали грачи, пели жаворонки и скворцы. Но торжество пробуждающейся природы не радость вызывало, а тоску. И в глухой этой тоске вспомнилось Мальцеву то, что он никогда раньше вроде бы и не вспоминал. На лугу, где покос был,— увидел, как наяву, и этот луг и лес, обступивший широкую луговину,— поймал он однажды дикую утку. Неизвестно, что с ней сталось в ту минуту: то ли от сокола под ноги человеку пала, то ли от другой какой беды. Ухватил он ее руками, прижал, чтобы крылами не билась, отцу шумнул: мол, добыча есть. Увидел отец, поспешно за топором в телегу полез, крикнув: «Держи ее крепче!»— «Не вырвется»... А утица будто поняла эту перекличку, выгнула голову, в глаза спасителю своему глянула. Вернее, он сам увидел ее глаза, в которых страх таился и боль живого существа. И Терентий разжал руки... «Эх, дурень ты, дурень»,— заругались на него набежавшие с соседних наделов. Они почему-то догадались, что утка не вырвалась, что отпустил ее он сам. А ему и неловко перед ними («жалостливый уж очень»), и вину испытывал,— плохо ли на покосе супом с утятиной всей семьей попотчеваться! — однако и легко на душе стало, когда она, на воле оказавшись, с кряканьем понеслась над лугом. И кряканье это было еще всполошным, но уже и радостным.

Видно, не случайно вспомнилось все это. Пройдет несколько дней — и лагерь облетит радостное, пьянящее слово «мир». Советская Россия и Германия заключили договор о мире!

Кто принес эту долгожданную весть? Казалось, услышали ее сразу все: улыбались конвойные, ликовали пленные. И те и другие жили одной думой: «Скорее домой!»

Уже формировались партии для поочередной отправки на родину. Уже ушли первые эшелоны с пленными, получившими свободу. Уехали те, кого ждут дома дети. Терентий Мальцев, человек женатый, но не имеющий детей,— дочь померла еще в шестнадцатом,— оказался в списке одной из последних партий, которой предстояло отправляться в июле.

И вот день этот и час настал! Постирали, помылись, собрали все свои вещички — много ли их у пленного? — и на станцию, по вагонам, домой!

Однако эшелон с пленными все стоял и стоял в тупике. К вечеру — что такое? — выставили часовых, с ожесточением и угрозами закрыли двери вагонов. Что-то опять переменилось в мире.

Утром их вывели из вагонов. Построили в колонну и повели той же дорогой, по которой и сюда шли. В лагерь?

Не знали горемыки, что накануне, когда они стирали, мылись и собирались домой, левые эсерки провоцируя войну, убили в Москве германского посла Мирбаха.

И снова те же окрики конвойных: «Работай, рус, работай...» Сколько окопов на полях Курляндии было уже зарыто, сколько дорог выправлено, мостов отремонтировано! Сколько раз проклиналась судьба, обрекшая на каторжные мучения, переносить которые уже не было никаких сил. А им конца и края не видно.

В одну из таких горьких минут отчаявшийся Терентий Мальцев оказался на мосту в Митаве — их конвоировали с работы. Остановился у перил, глянул вниз, ка текучую воду реки. Уже склонился, чтобы опрокинуться, утонуть — избавиться от муки и окаянной жизни. И опрокинулся бы, да увидел камни сквозь прозрачную текучую воду: страшно стало от мысли, что вот упадет он сейчас и разобьется об эти камни. Отшатнулся от перил, вернулся в колонку, все еще шагавшую по мосту.

Через шестьдесят лет он приедет в Елгаву, город, который когда-то давным-давно, многие местные жители уже и не помнят, когда это было, именовался Митавой. Побывает в тех казармах, в которых был лагерь военнопленных. Постоит на том самом мосту через Лиелупе — когда-то ее называли Аа Западная — и вспомнит время, когда и жить-то было невмоготу и с жизнью расставаться страшно...

В сентябре их снова погрузили в эшелон и повезли. На восток? Нет, на запад, все дальше и дальше от родины, от России. Германия, продолжавшая войну на западном фронте, нуждалась в рабочей силе. На ее заводах и фабриках уже работало около двух миллионов русских военнопленных. Мальцев оказался в одном из лагерей под Кведлинбургом.