— Не оставлю,— буркнул Терентий. Главное, решил он, не останавливаться, пусть ругается. Принял молча и укор в том, что это они, черти, нехристи, немоляхи, накликали голод. Терентий удалялся от двора, и ему становилось все легче, веселее — скоро он будет на поле!

Приехал, огляделся — ни души вокруг.

И от одиночества этого — никто, ни один человек не решился оспорить обычай — сделалось ему жутко. А вдруг и правда без хлеба семью оставит? Да еще после засухи прошлогодней, все запасы подобравшей. Что он тогда отцу, матери скажет?

То был великий риск крестьянина-единоличника, которого кормила вот эта полоска, на которой он сейчас задумал делать то, что никто никогда в многочисленных поколениях мальцевских землепашцев не делал.

Ох, как трудно было решиться на этот шаг, потому что нет ничего труднее, как ломать привычные устои,— это значит против общества пойти, против того общества, в котором живешь и у которого каждый твой шаг на виду, и горе тому, кто обособится, не посчитается с заведенным предками уставом.

На поле он будет один и все восемь пасхальных дней. Нет, он пошел не только против предками заведенного устава, он великий грех на себя принял и грехом этим может беду на всю деревню накликать...

Восемь дней по голубому небу катилось над полем жаркое солнце. Восемь дней веяли сухие ветры, уносившие из земли влагу. Однако в поле все еще никто не выезжал. А когда выехали, то остолбенели: на заборонованных Терентнем полосках густо зеленели сорняки, среди которых главенствовал злейший враг хлебов овсюг-полетай, всегда причинявший большой урон урожаям. Как управиться с ним, мужики не знали. Книга советовала: надо закрыть влагу боронованием и дождаться его прорастания, и тогда перед посевом можно уничтожить сорняк той же лапчатой бороной. Может, и так, да смотреть на поле страшно. Увидел отец — ноги подкосились, сел на межу.

— Что ж ты наделал, сын? Сеять-то как теперь?

— Ничего, отец, посеем,— только и ответил Терентий. Он и сам уже не был так уверен в успехе своего предприятия — очень уж густо вылезли из земли сорняки

— Тебе-то ничего, а каково мне, старику, смотреть людям в глаза?..

Да и лошадей жалко было: вон какой работы коням добавилось. Крестьянин всегда коня берег пуще себя, порой сам впрягался в тяжелый воз, застрявший в болотине или колдобине.

Добрые хозяева уже вовсю сеяли, а Терентий опять взялся боронить, чтобы сорняки уничтожить. Мужики смотрели с осуждением, но и с жалостью. Вон что наделал: и землю высушил и сор весь в рост пустил, когда же сеять он теперь будет, что осенью соберет?

Посеял Терентий позже всех. Ой, как тревожно было у него на душе! Однако беспокоился только до первых всходов.

В воскресные летние дни по давней привычке крестьяне, управившись по двору, прогуляться шли в поле — полюбоваться своими хлебами, урожай прикинуть в уме, посмотреть, что растет у соседей, собой погордиться, а при случае и позлословить над недотепами. Не шел, а на крыльях летел в поле Терентий. Он уже знал, видел, как на соседних полосах вместе со всходами пшеницы густо поднимались и сорняки, а на его участке — на зависть всем! — пошла пшеничка сильная, кустистая, почти без сору. Особенно выделялся участок, на котором он высеял отборные зерна. Урожай у Терентия оказался почти в два раза выше, чем у соседей!

«Это была моя первая победа. На следующий год отец уже не возражал ни против боронования, ни против сортировки семян»,— напишет он позже.

Так исподволь рушились приемы патриархального земледелия, освященные традицией и религией, обусловленные возможностями крестьянина-единоличника, работавшего сабаном да деревянной бороной, отягченного грузом накопленного веками невежества.

Правда, по обычаю Терентий все еще спрашивал у отца совета:

— Что делать-то в поле будем?.

Семен отвечал ему, но видел: на согласен с ним сын,— и махнул рукой:

— Советуйся уж со своими книжками.

В книгах, которые читал Терентий, говорилось, что судьба урожая зачастую решается посевом: рано посеешь— до жары, пока еще есть влага в почве, появятся и всходы, начнется рост и развитие растений

Это же очевидно! Доказано! На практике проверено! И проверено не где-нибудь в одном месте, а в разных районах страны.

Однако почему же тогда рано засеянные участки пшеницы выгорают?

Мальцев часто вспоминал засуху 1921 года, последствия которой все еще сказывались. Правда, мальцевские мужики и в тот тяжкий год что-то да намолотили. А вот крестьянам соседних сел Сухрино и Замараево вовсе нечего было убирать. Почему так случилось? Поля рядом, одинаково прикрыты от суховеев лесами и колками. Способы обработки земли одинаковы. Правда, поля у соседей на южных склонах раньше освобождаются от снега, раньше подсыхают, а потому и отсеиваются здесь почти на неделю раньше мальцевских крестьян. Поначалу-то, рассказывали мужики, у замараевцев чудо какие хорошие хлеба взошли в тот сухой год, а дождей все нет и нет, и пшеничка поникла, в желтизну ударилась, листья отсыхать начали.

«А ведь так и на нашенских полях было,— припомнит теперь Мальцев. — Где посеяли раньше, там сильнее погорело, где под самую сушь сеяли — там лучше выжила пшеничка и урожай дала»...

В двадцать втором году он, рисковая головушка, и вовсе позже всех сеял: пока боронил, пока сорняки бороной вычесывал, мужики не только отсеялись, но и всходами уже ходили любоваться-радоваться. Посеял позже, а намолотил больше. Не было в деревне мужика, который не заглянул бы на его надел: кто будто мимоходом, кто за делом каким, а кто и из нескрываемого интереса. Сильно удивил он тогда односельчан.

Да и сам, признаться, не мог в толк взять, почему поздний посев лучший умолот дал.

Не мог объяснить этого и уездный агроном, к которому поехал Мальцев за советом. Но и лукавить не стал, признался:

— Наука утверждает, что хлеб раннего посева лучше родит. И правильно: при раннем посеве зерно попадает в сырую землю и потому дольше пользуется влагой, весенним да летним теплом. Куда как хуже поздним всходам — какой уж им рост в июньскую жару. Однако в наших местах другое: кто с севом запоздает, у того урожай не хуже, а лучше. Почему, не знаю, но это так.

Что и хотел услышать Мальцев от грамотного человека. Значит, нет тут никакой случайности.

Теперь Мальцев не пожимал плечами, не отделывался шутками, когда приходили мужики полюбопытствовать: что он там на своем наделе делает? Теперь советовал им:

— Пробуйте, хуже не будет. Если, конечно, раньше проборонуете. — И тем самым как бы брал на себя ответственность: зачинщик, если что-то не заладится у кого-нибудь, всегда виноватее других.

Не словом заметен в деревне человек — делом.

Как и всякий крестьянин, как отцы и деды, Терентий поднимался на заре. Весной и летом — чтобы день удлинить и как можно больше успеть. И чем больше успевал, тем радостнее ему было, тем больше уверенности: будет урожай.

Зимой, когда круг забот сужался и ограничивался пределами двора, вставал пораньше, чтобы до завтрака почистить, покормить, напоить скот,— крестьянин никогда не садился за стол, не подумав прежде о скотине. Поднявшись из-за стола, весь день дотемна возился со всевозможными починками: износившиеся за лето орудия труда ладил, сбрую чинил, серпы зубрил, а вечерами еще садился валенки дратвой подшивать мурлыча что-нибудь под нос.

Однако не этими повседневными делами выделялся Терентий Мальцев в деревенском работящем обществе. Он отличался тем, что в исполнение извечных крестьянских обязанностей вносил творческое начало, с которым и тяжкое дело творилось легко и весело. Хлеб он растил лучше других, что не оставалось незамеченным в тесном деревенском мирке, хоть и не склонен  крестьянин признавать за кем-то первенство в главном своем деле. А уж отдавать это первенство молодому хозяину, только-только на ноги встающему, и вовсе не хотелось. Но что поделаешь, если урожаи у него из года в год выше? И на какие причины ни ссылайся, каких оправданий для себя ни выискивай, с хлебом-то и нынче не ты, а он, Терентий, так что не грех и поучиться у него.