— Вот это истина! — воскликнул Вадим. — Если будет бунт, я непременно буду в нём участвовать!

— С топором или с ружьём? — насмешливо спросил Сергей.

— Хоть с бревном!

— На тебя похоже… Нет, братец Вадим, восстание должна начать армия…

Сергей не докончил. На лестнице и в коридоре раздался грохот сапог. Потом в дверь сильно ударили кулаком. Вадим вскочил с сундука.

— Кто там? — спросил Сергей.

— Откройте! — рявкнул могучий сиплый голос. — Живей, а то высадим дверь!

— Кто вы такие?

— Закон!

Студенты переглянулись. Вадим стал засучивать рукава, но Сергей досадливо махнул ему рукой. Потом он внимательно оглядел комнату. В дверь ударили ещё раз.

— Не волнуйтесь, — сказал Сергей и отпер дверь.

В комнату разом ввалилось много людей. В облаке морозного пара виден был рослый жандармский офицер в перчатках, двое жандармов попроще, какой-то субъект с бледным лицом, в коричневом пальто, закутанный до подбородка тёплым шарфом. Сзади плыли бывший пьяный в синей шапке и пожилая толстая женщина в сером платке, с маленькими, быстро мигающими глазами.

— Вот они, вот они все, любезные! — заголосила она.

— Помолчите! — крикнул офицер.

Он подошёл к печке и пошарил в ней кочергой.

— Ну, так и есть, — продолжал он. — Что здесь жгли?

— Частные письма, — отвечал Сергей.

— Однако, много у вас писем! Следы печатных букв всё ещё видны…

— Прочитайте, если можете, — отвечал Сергей.

Офицер бросил на него свирепый взгляд и шагнул к столу.

— Успели! — сказал он злобно. — Нет, не всё успели… Это что за портрет?

Он поднял вверх небольшую карточку, на которой был изображён человек с огромным лбом, спокойными, слегка припухшими глазами и упрямым ртом, обрамлённым усами и бородкой.

— Это изгнанник Искандер, — произнёс Лёвушка взволнованным голосом.

— Изгнанник? А по-нашему, это беглец, смутьян и бунтовщик по фамилии Герцен! Конечно, портрет изготовлен в Лондоне? Мы очень хорошо знаем лицо этого господина. Откуда у вас этот портрет?

— Нашёл на улице, — сказал бледный Лёвушка.

— На улице, вот как!.. Терещенко, обыщи, нет ли оружия. Хозяйка, ещё одну лампу сюда! Приступим!

Мишель спал, раскинув руки по подушкам. Лицо его, воинственно поднятое вверх, с тонким носом и клоком тёмных волос, спустившихся на лоб, чем-то напоминало лицо на портрете гвардейского офицера.

Мишка Топотун посапывал под своим лоскутным одеялом. Вихор на его голове торчал вверх, как петушиный гребешок. Лицо у него во сне было озабоченное.

А кругом была тёмная ночь. Мало ли что бывает ночью… Всего не расскажешь.

— …«И не вводи нас… во искушение, но избави от… как его… этого… от лукавого…»

Мишель уже поднял правую руку, чтоб перекреститься, но маменька остановила его:

— Что ты забыл, Мишель?

— Кажется, ничего не забыл, — скучным голосом отозвался Мишель.

— Ты забыл слово «аминь». Произнеси его и тогда осеняй себя крестным знамением.

Мишель проделал всё, что полагалось и что он проделывал каждый день, не зная, кто такой «лукавый» и что значит «аминь». Да, ничего уж не поделаешь, в те времена полагалось всем детям начинать день «утренней молитвой».

Потом няня Настя внесла таз, кувшин, мыло, губку, щётки, и началась церемония мытья, которая, честно говоря, была не многим веселее, чем утренняя молитва. (Не думайте, что Мишель был грязнуля — он просто не любил делать каждый день одно и то же, да ещё под наблюдением взрослых.)

Наконец его позвали в столовую завтракать. В доме было тихо, потому что полковник ещё не проснулся. Он завтракал отдельно.

Мать с няней прошли вперёд, а Мишель задержался возле окна, глядя на берёзы в снегу, — и вдруг его тихонько взяли за рукав.

— Вашбродь, — сказал ему на ухо Трофим, — беда идёт…

— Что случилось?

— Забирайте вашу сумку, а то их скородие найдут.

— Каким образом? — возмутился Мишель. — Ключи-то у тебя!

— Я никого не пускаю, — тихо отвечал Трофим, — но хозяевам перечить не могу. Дом ихний, а не мой. Мне Елена Дмитриевна нынче сказывали…

— Как, маменька? Она знает?

— Они только то знают, что их скородие желают осмотреть мои вещи. Пущай осматривают, а ваши бумажки надобно забрать. Полковник приехали в третьем часу ночи из собрания и оченно волнуются.

— Да что случилось?!

Трофим нагнулся к самому уху Мишеля.

— То случилось, что вышел указ о воле крепостным, да об этом не велено говорить народу…

— Значит, теперь все свободны! — воскликнул Мишель.

— Тише, барчук… не приказано шуметь. Какая там свобода! Говорят, дворовым слугам спину гнуть ещё два года, а мужикам на деревне земельки дадут с кошачий хвост, да и то за деньги… Забирайте ваши бумажки нынче же! Начнут людей хватать на всех перекрёстках. Вот она, царская воля!

Трофим исчез, точно его ветром сдуло.

Мишель вертелся за завтраком так, словно под его стулом развели костёр.

— Что с тобой, Мишель?! — воскликнула маменька.

— Ах, извините, маменька, — рассеянно отвечал Мишель, насыпая перец в клубничное варенье, — нельзя ли сегодня сделать, чтоб за столом прислуживал Мишка?

— Это ещё зачем, дружок? Мишка не прислуживает в столовой, он посыльный. Мишель, мой сын, что ты ешь?

— Ах, извините, маменька, я уже кончил. Мерси, маменька!

— А молоко? А булочки? О, Мишель, тебя узнать нельзя!

— Спасибо, маменька, я… я потом…

Мишель выскочил из-за стола без разрешения (в доме Карабановых не дозволялось вставать из-за стола, пока маменька не скажет «ступай, господь с тобой!») и устремился в прихожую, где Топотун чистил барские сапоги.

— Послушай, — сказал ему на ухо Мишель, — нынче папенька будет сам обыскивать чулан Трофима, так что портфель надо немедля оттуда забрать.

Топотун подскочил.

— Как? Сами? Обыскивать?

— Беги сейчас к Трофиму за портфелем. Принеси его незаметно в детскую и спрячь за моей кроватью.

— За вашей кроватью это нельзя, вашбродь, — угрюмо сказал Топотун, — там Настасья-нянька разом ухватит. А ежели куда, так это… так это вовсе не туда…

Топотун вдруг ударил себя по лбу: «Не с главного входа, а с Неглинного! Там швейцар с бородой сидит!»

— Нашел место, вашбродь! Верное-преверное!

— Да говори ты толком! Я ничего не понимаю!

— В театр, вашбродь! В Малый театр! Туда никто не сунется!

— В театр, это каким же способом? — озадаченно спросил Мишель.

— Знаю, каким! Не извольте беспокоиться, сейчас меня Захар-дворецкий пошлёт за воском полы натирать, так я по дороге и забегу. Потом доложу вам, и всё будет хорошо…

Таким образом в середине дня, когда в низком чулане Трофима полковник Карабанов, упираясь головой в потолок, сурово глядел на портрет гвардии капитана, Мишка Топотун развязно вошёл в артистический подъезд Малого театра и сразу наткнулся на человека с очень странной наружностью.

На нём была длинная форменная одежда с галунами. Седая борода свисала у него почти до пояса, но ростом он был немногим больше Топотуна и походил на снежного деда, какого ребята строят зимой во дворах. И нос у него был длинный и красный, точь-в-точь как у снеговиков, и щёки толстые-претолстые.

— Тебе что надобно, юноша? — спросил он важно.

— Гликерию Познякову, актёрку, — не робея, отвечал Топотун.

Вдруг толстые щёки деда-снеговика упали так, что под скулами образовались провалы. Мишка с удивлением на него воззрился.

— Госпожа Познякова не актриса, а воспитанница, — возгласил дед с каким-то присвистом.

— Вот, вот мне бы её и повидать…

Щёки снеговика вдруг опять надулись дополна.

— Повидать? А ты кто сам, юноша, будешь? Небось из райка?