Тем временем посрамленные Толиком офицеры-электронщики, которые обслуживали счетно-решающую машину "Ставрополь-Изумруд", заронили в его душу отравленное зерно: идею поступить после убытия в запас не куда-нибудь, а в самое МГИМО. Английской язык ты уже знаешь, говорили они ему, опыт спасения человечества от ужасов ядерной войны у тебя есть... Станешь военно-морским атташе, а там и послом... а кто запретит послу с супругой и внуками сходить на концерт битлов?
Тут и я подливал своего маслица:
- Представляешь, Толик, год этак восемьдесят пятый. Нет, лучше восемьдесят шестой, год Двадцать седьмого Съезда и новых решающих успехов. И ты, как посол Советского Союза в Социалистической Республике Мексике, приезжаешь делегатом с решающим голосом на Съезд. Тебе вручают подарки: пыжиковую шапку, папку из крокодиловой кожи, малахитовую вечную ручку с золотым пером производства Ленинградского завода особо точной аппаратуры. И конверт с деньгами, а там рублей как бы не триста. Ты этот конвертик берешь и этак небрежно в боковой карман опускаешь. Ну, проходит съезд. Пионеры стихи Михалкова наизусть шпарят, от шоколадных конфет нос воротят. Бурные положительное аплодисменты, переходящие в авиацию - так, что на патрулирующих в стратосфере бесшумных самолетах слышно. И тут тебя вдруг начинает на родину тянуть, на корешей посмотреть. А жена у тебя - Громыкина племянница, солистка Большого театра. Ей в деревню ехать западло. Тогда берешь ты в гараже кремлевском казенную "Чайку" с шофером, загружаешь ее с черного хода Елисеевского гастронома - и отбываешь. И приезжаешь ты под Пензу в деревню Молябуха Верхнеландехонского района, в колхоз "Явь Ленинизма", бывший "Грезы Ильича". К тому времени все проселки уже заасфальтированные будут, с фонарями и указателями. И видишь ты среди белых особняков с павлинами и бельведерами покосившуюся такую халупу. А тебе председатель навстречу бежит-торопится, а за ним счетовод с агрономом и счетами, парторг освобожденный с протоколом, - а ты их небрежно так спрашиваешь: и где у вас тут старшина второй статьи, отличник боевой и политической подготовки Сенявин Дмитрий Николаевич проживает? И тут председатель спотыкивается, начинает землю ножкой ковырять и зовет тебя во дворец культуры и отдыха на банкет по случаю начала весеннего сева. Ты его вдругорядь спрашивааешь: а где мой кореш Сенявин Дмитрий Николевич проживает? Он тебя приглашает на открытие колхозного зоопарка на полторы тысячи голов крупного, мелкого и хищного скота и птицы. Тут ты не выдерживаешь, кроешь его позабытым стропальным матом и орешь: Димка где? Куды Димку дели, муфлоны?! И тут парторг весь покрывается красной краской и на ту темную хибару кивает. И ты отодвигаешь их всех плечои и смело подходишь, и стучишься. И ворота падают.
И я слышу этот стук, открываю пальцами глаза и выхожу посмотреть, кто там. И мерещится мне с бодуна, что это из райцентра уполномоченные приехали ликвидировать меня как класс. А посреди двора у меня лужа, и из нее перископ торчит - самовар там утопился по пьяному делу. И вот иду я, в майке весь, вот тут дыра прожженная, вот тут шрам от ножа... и начинают сквозь туман сознания проступать знакомые силуэты. Председатель... парторг... агроном... счетовод... и с ними кто-то пятый, солидный, как эсминец "Неисповедимый" среди шаланд, полных фекалий. И я смотрю на этот эсминец и понимаю, что допился, потому что стоишь передо мной ты, Толик, в двубортном габардиновом костюме партийном (а брюки все равно чуть-чуть на клеш идут!), в шляпе и при бабочке. А тут гусь вокруг топчется и все порывается тебя за штаны ухватить грязным свои клювом, которым он до этого в куче копался. Не выдержал я, вилы схватил, за гусем погнался. Сообразил, что не то творю, вилы бросил, возвращаюсь. Говорю:
- Толик. Залупынос. Неужто ж это ты?
А ты так руками делаешь и говоришь:
- Это, Дима, я. Но только теперь я не просто Залупынос, а Залупынос-Австралийский - в честь тайно спасенного континента.
Тогда я говорю:
- Ну, так что же мы так стоим? Заходи. Я тут к майским светлым праздникам бражку поставил...
А ты снимаешь шляпу, даешь ее председателю подержать, достаешь из кармана хромированную золотом расческу, делаешь в голове пробор и говоришь:
- Да нет, Дима, не получится. Я тут на пять минут, проездом... А в ЦК партии, гражданин председатель, я доложу, какие тяготы и лишения, невиданные на военной службе, испытывают героические североморцы-подводники.
А сам машешь рукой шоферу, и шофер в белых перчатках выходит из "Чайки", открывает багажник и достает оттуда две агромадные коробки из-под регенераторов. И слышно, как в одной из них стекло дзенькает и бульки булькают, а в другой фольга да бумага промасленная шуршат. Агроном и парторг хватают одну коробку и готовятся волочь ее ко мне в избу, а ты их веским словом останавливаешь.
- Нет, гражданин председатель, - говоришь ты, Толик. - Тащите-ка это на свою гасиенду-фазиенду, Дмитрий Николаевич отныне там проживать будут. А вы быстренько с семейством и без вещей сюда перебирайтесь. А то оторвались совсем от народа. Партия нас чему учит? Вот то-то же. Эй, милейший, отвори-ка коробочку...
И вытаскиваешь ты за горлышки две черные бутылки портвейна "Порто", а из другой коробки банку устриц в сметане. Чокнулись мы с тобой, выпили за Северный флот, за тех, кто в походе, на вахте и на гауптвахте. За адмирала нашего Кабакова, личность легендарную, даром что трепач. Гусь тут мой сообразил, что прямо сейчас на закуску не пойдет, обнаглел весь. Засунул башку в коробку, проглотил целиком банку мангового компота - и подавился. Трясем мы его, трясем - банка назад не идет. Ты, Толик, тогда пистолет из кармана достаешь и бьешь гуся навскидку в левый глаз.
- Эх, - говоришь ты, - на гусиную охоту в Акапулько все равно не успеваю.
Потом достаешь из кармана внутреннего портоманет. Он такой, как подводная лодка, из восьми отсеков, в каждом отсеке валюта: английские фунты, французские франки, марки восточногерманские и западногерманские, голландские гульдены, мексиканские песо с портретом Че Гевары, американские доллары по шесть копеек за штуку... Конечно, ведь дипломату к месту службы ехать через целый ряд стран, везде плати... И полный чемодан наших родных красненьких с жирной прослойкой полусотенными и сотенными.
- Вот, - важно говоришь ты, Толик, и протягиваешь мне стопку красненьких, и их там штук пять или шесть, а то и все девять. - За нанесенный ущерб...
А на выстрел-то вся деревня сбежалась! Стоят и смотрят, смотрят и плачут...
Пока я так травил, и автономка кончилась. Приходим в родную базу, бухта Ягельная, пирс, швартовая команда, берег. Офицерский городок на сопке... Стоим мы чистенькие, костюмы радиационной защиты сдали, форма уставная отглаженная... кого-то ждем. И тут подваливает к нам маслопуп (это с дизельной подлодки, значит; а зовутся они так потому, что на дизельной масло капает отовсюду, в пупу задерживаясь; спят они, скажем, так: койка подвесная, справа ящик с картошкой, слева компрессор тарахтит, в головах торпеда вся в солидоле...) и вопрос задает:
- Братва, какое число сегодня? Три недели в стальном гробу...
Выдаем мы порцию здорового смеха, поскольку в море полгода, время округляем до недель и в имени месяца не вполне уверены.
Но тут возникает перед строем командир наш, капраз Полубородов, глаза круглые и косят слегка, будто хлопнул он вместо нормального спирта рюмку нашатырного. Но свобода, равенство и панибратство на берегу кончаются, поэтому он ничего не говорит толкового, а только матерится изощреннейшим образом, и из мата этого мы понемногу понимаем, что не на атомном подводном ракетоносном крейсере нам служить, а ходить малым каботажем, перевозя гуано в посудине водоизмещением не крупнее ночного горшка архиепископа Кентерберийского, что он был бы счастлив иметь костяк экипажа не из нас, а из выпускников Мурманской школы для идиотов имени Тринадцати Павших Борцов, и что на дембель мы пойдем никак не раньше того, как диктор Игорь Кириллов поздравит весь советский народ с новым тысяча девятьсот семидесятым годом, а главные государственные часы на Спасской башне Кремля подтвердят его правоту последним двенадцатым ударом. И до нас потихоньку доходит, что на берегу без нас что-то произошло. Начинаем строить предположения. Может быть, Генеральный Секретарь сменился? Или войну мы Китаю проиграли, потому что они миллионами в плен сдаваться начали? Или коммунизм на десять лет раньше объявили, все поделили по-братски, а мы теперь ни с чем остались?