Трубач играл побудку. Причем побудка у него плавно переходила в гопак из "Ивана Сусанина" и обратно.
Когда играют побудку, тело одевается само.
Проснулся я на борту родной подлодки. В руках у меня был сапожный нож, которым я что-то резал из тонкого картона. На столе стояла коробка гуаши и серая банка из-под охры, в которой я обычно мыл кисти. Но к этой банке я почему-то время от времени прикладывался.
Вроде бы в ней плескался спирт.
Тут появился Толик. Принес фотографии.
- Вот, - говорит, - весь твой Леннон.
Я стал разбираться. Снято было хорошо, со вспышкой. Джон был и один, и в компании своих, и в тельнике, и в адмиральском кителе, и в обнимку с какими-то девками, в которых с трудом узнавались офицерские жены.
- Ага, - говорю я. - Только я что-то от нитрокраски одурел.
- От какой? - говорит он. - Где ты ее видишь?
Я альбом понюхал и сам удивился. Была же вроде нитрокраска. Раз голова такая чугунная.
Тут Толя мой заплакал.
- Нащо мени це життя? - говорит он. - Колы мрыи бильш немае...
- Да, - говорю я и тоже плачу, - людинэ завжди потрибна мрыя. А МГИМО?
- МГИМО...- плачет он. - МГИМО - щоб батьки не журылыся, щоб дивки кохалы. А битлы - от це була мрия...
Потом вытаскивает из кармана кусок хлеба белого и начинает крошить на стол, и два каких-то воробья прыгают и те крошки клюют.
- Ты, - говорю, - чего творишь, они же мне всю работу обгадят.
- Пусть кушают птички божии, не мешай...
Я плюнул и пошел проветриться.
Ясный-ясный день, океан зеленый, как очи болотной красавицы, и позади рубки, скрывшись от набегающего ветра, сидят свободные от вахты моряки, девки-фанатки, бабушки-хористки - и ливерпульская наша четверка, у кого гитары в руках, у кого компот ананасовый, Ринго по пустой кастрюле ритм отбивает... и курят все, кому не лень. И только тут до меня доходит, что мы идем в надводном положении.
Потому что с курением на подводной лодке очень сложно.
И вот стою я, по-пушкински опершись афедроном о леер, и слушаю добрую песню, которую напевают старушки и подтягивают битлы.
- Во лугах, лугах, лугах, во зелененьких лугах,
Там ходила, там гуляла телка черненькая,
Телка черненькая, вымя беленькое.
Как увидел эту телочку игумен из окна,
Посылает-снаряжает свого рыжего дьячка:
- Ты поди, моя слуга, приведи телку сюда,
Не хватай за бока, не попорть молока...
Потом уже, подо льдами, когда я в гальюне отскабливал растерянного Джона зубной щеткой, он говорил, пригорюнясь, что общение с этими пожилыми леди дало ему больше, чем все уроки у Махариши и Рави Шанкара.
Меж тем дембельский его альбом я все никак не мог закончить, хотя и не спал вообще ни минуты. Хотелось мне в том альбоме выразить всю полноту чувств, которые меня в те дни переполняли. Были в том альбоме цветы из множества открыток, присланных ребятам из разных краев бескрайней нашей отчизны, вырезанные из "Огонька" и "Советского экрана" портреты гимнастки Людмилы Турищевой, актисы Натальи Варлей, французской певицы Мирей Матье, Эдиты Пьехи, Клавдии Кардинале в компании Юрия Визбора на фоне красной палатки, Марины Влади - и еще нескольких женщин, которые, по тогдашнему моему разумению (с тех пор почти не претерпевшему девиаций) годились в супруги Джону Леннону с гораздо большими на то основаниями, чем худосочная кривоватая японка (кстати, куда она делась на время нашего похода, ума не приложу. На лодке ее вроде бы не было...
Впрочем, относительно того, кто был на лодке и кто не был, у всех после похода возникли большие сомнения. Скажем, двигателисты утверждали потом, что у них в отсеке сидел (и лежал) сам Высоцкий, пил вместе с ними спирт и сочинял песни про подводников. А два синих от непонятности происходящего маслопупа слонялись по палубам и все пытались найти несколько потерянных мешков сухого компота.)
Были в альбоме еще портреты знаменитых подводников: Маринеско, потом Гаджиева, Колышкина...
Последняя страница альбома украшена была ростовым портретом самого Леннона в полной парадной форме с балеткой в левой руке и гитарой за спиной, а на заднем плане печально красовалась типичная ливерпульская хатка и старенькая мама, ожидающая сына со службы.
По коридорам и трапам с частотой и скоростью челнока сновал адмирал Кабаков, легендарная личность, то ли сопровождаемый, то ли преследуемый девками-фанатками. Их какой-то шутник обучил одной русской фразе: "Где твой кортик, девок портить?", которую они обращали исключительно к адмиралу.
И за какой угол ни свернешь, в какую дверь ни сунешься - везде стоит недоумевающий баталер наш Лопато, списанный когда-то по акту, и пытается сосчитать канистры со спиртом и без оного, и вечно у него не сходится счет.
Но спирт спиртом, а политчас - политчасом, то есть каждый день.
Поначалу битлы политчас игнорировали, и это им как-то сходило с рук. Но и без их присутствия замполит вел себя как-то не так. То рассказывал о проекте переселения пингвинов в Арктику, которое задумал еще товарищ Папанин, но преодоление культа личности спутало его планы, а волюнтаризм, возникший как следствие, положил всему конец. То - вел речь о планах американских империалистов снабдить свои атомные подводные лодки специальным приводом, сконструированным беглым деникинским полковником Карлом Людвиговичем Дином, коий привод позволяет нарушать закон всемирного тяготения без тяжких последствий для нарушителя, и использовать тем самым свой атомный подводный флот для завоевания межпланетного пространства и планет Солнечной системы. А на тот политчас, на который битлы все-таки заявились, он назначил темой "Дзен-буддизм - повивальная девка японского милитаризма и китайского экспансионизма". Только ничего у него не вышло, потому что битлы вели себя развязно, а похожая на училку Линда - та вообще встала и заявила, что книга "Кама-сутра" вообще не имеет никакого отношения ни к дзен-буддизму, ни к милитаризму, а китайский экспансионизм происходит сам по себе и совсем по другим пособиям. Потом они начали петь, а мы подпевать: "Все мы любим пасту "Поморин", пасту "Поморин", пасту "Поморин"...
Ну и допелись. Отменили у нас политчасы до самого конца плаванья. Такого никогда не было ни до, ни после!
А раз нет политчасов, ребята, то и вся дисциплина тоже вроде бы как отсутствует.
Вот тут-то, говоря словами классика, "и все заверте..."
Когда всплывали на полюсе, многие видели полярное сияние, хотя был день - и сильно пасмурный день.
Говорил мне потом Толик, что Леннон в нарушение запрета курил в каюте, а поскольку курил он далеко не табак, то по системе вентиляции мы вполне могли причаститься...
Кроме шуток: приходить в себя стали уже после Ливерпуля. Тут, правда, и спирт кончился, сошелся наконец у Лопато счет. Зато потерял он надувной спасательный плот ПСН. И как мы его не убеждали, что плот этот он сам лично Ринго Старру подарил, не желал Лопато никого слушать.
А я как раз вот это отлично помню: ночь или вечер поздний, множество огней на берегу, и вода вся в огнях, так и кажется, что плот плывет по углям... девки-фанатки на веслах, гребут и плачут, а ребята поют - без музыки почти, Джордж на простой гитаре играет, Ринго ладонями легонько так по надутому борту лупит, - и выводят голосами:
...And our friends are all on board,
many more of them live next door,
And the band begins to play.
We all live in a yellow submarine,
yellow submarine, yellow submarine.
We all live in a yellow submarine,
yellow submarine, yellow submarine.
И тут я вспоминаю: альбом! Альбом забыл! Бросился в люк, по трапу вниз, в первый отсек, в кубрик, схватил, назад тем же путем, разулся буквально на лету, разделся...
Отплыли они уже далеко. Хорошо, девки гребли так себе, да и плот не для гонок предназначен. И вода - теплая-теплая.