— В поле посложнее, — говорил командир батареи. — Стрельба на винтовочном полигоне — это репетиция, основная тяжесть там...

Дроздов, как мог, пытался вообразить работу артиллеристов «там». Отрывка окопов для орудий — это перелопаченные тонны грунта; устройство капониров для машин — это тоже колоссальное напряжение; переноска снарядов, перемещение орудий на руках, работа с механизмами — труд, труд, не простой, осмысленный, ритмичный.

— Нынче такая техника, что без ловкости и натренированности солдат не в состоянии справиться со своими обязанностями. А в бою иногда решает секунда, — рассудительно продолжал Савчук. — Физическая закалка нам нужна вот так! — провел он ребром руки по горлу.

...Когда наступили сумерки, Дроздов отправился к Никодиму.

Домик, в котором жил старик, стоял на отлете одинокий, тихий, будто обидевшись на остальные, отскочил от них на почтительное расстояние и, остановившись, глубоко задумался: правильно ли сделал? Именно такие мысли возникли у Дроздова, когда он ступил на тропинку, ведущую к знакомой калитке.

Легкий стук, и дверцы, скрипя на петлях, провалились в темноту. Дроздов, согнувшись, протиснулся в квадратное отверстие и оказался во дворе. Кобель Серко неохотно зарычал на него, но, узнав частого гостя, тяжело вздохнул и снова погрузился в дремоту.

— Добрый вечер, — стараясь быть как можно веселее, сказал Дроздов, переступив порог.

— Здравствуй, здравствуй, сударь, — отозвался Никодим Афанасьевич.

Он поздоровался за руку и, освободив для Дроздова табурет, на котором лежала меховая куртка, начал набивать трубку. Узловатые пальцы уверенно держали щепоть табака. Широкое лицо старика было почти сплошь укрыто белой бородой. Маленькие, еще острые глаза светились из-под нависших бровей.

— Никодим Афанасьевич, — сказал Дроздов, — давно я хотел вас спросить, да все стеснялся...

— Ага! — качнул головой старик. — Стеснялся. Значит, честная душа у вас, Владимир Иванович. Честная. С кривой-то душой не совестятся. А чего ж ты меня хотел спросить, сударь?

— Я врач...

— Знаю, — поспешил сказать старик, не вынимая трубки изо рта.

— Если бы вы мне разрешили чаще бывать у вас, наблюдать...

— Опять про то, — зашевелился Никодим, будто сказочный гриб. — Я уже вам говорил, Владимир Иванович, ходить ходите хоть в день десять раз, но наблюдать за мной — возражаю: я не подопытный кобель. Об этом не надо, сударь, говорить. — Он с заметным усилием оторвал свое тело от стула. — Вот, сделай милость, уважь мне, старику, по маленькой со мной. Сегодня я много ходил по лесу, с устатку решил...

— Вы пьете?

— Выпиваю, немного, правда: стопку-две по большим праздникам да с устатку. А что, с докторской стороны это, выпивка-то, большой вред?

— Все зависит от человека, от организма. Я, например, не пью.

— Учено говоришь, — вздохнул Никодим, ставя на стол стопки. — Учено, — повторил он и выпил один, сразу преобразился, посвежевшим голосом продолжал: — Вот ты, Владимир Иванович, все интересуешься моей жизнью, и не столько жизнью, сколько моим организмом: хворал ли я, и сколько, физкультурой упражнялся ли, что и когда ел, много ли ходил, давно ли стал белым, похожим на апостола Павла... А скажи мне, сударь, для чего тебе это? Честно и прямо, без ученых слов скажи.

— Скажу, только прежде, Никодим Афанасьевич, ответьте на мой вопрос.

— Слухаю.

— Вы прожили сто двадцать лет, а скажите: умереть вам хочется?

— Чудак! — всплеснул руками старик. — Ну кто торопится с этим делом? Прямо скажу: уходить из-под солнца неохота, сударь. Мало жизни дано человеку, и ничего не поделаешь, ничего. Я те прямо скажу: ничего! — повторил Никодим.

— А если взбунтоваться, по-настоящему пойти против костлявой и поискать да найти?

— Что найти? Не терял — не найдешь. Простой резон. Взбунтоваться! Ха! Против кого? Естества? Как же... Поди, не один бунтовал, а конец-то известный.

— А как же вы, Никодим Афанасьевич?

— Что я?

— Отец-то ваш жил семьдесят лет, а вы сто двадцать. Выходит, что нашли, побороли.

— Что нашел?

— Средство.

— Ты никому не верь, никакого у меня средства нет.

— Вы меня, Никодим Афанасьевич, не поняли. Я знаю, что...

Старик не дал договорить.

— Нет, нет, — запротестовал он, — ни в коем разе. — Он убрал посуду, качнул головой в сторону окна: — Горы видели? Нет там стежки-дорожки, по которой бы я не хаживал. Охотился, взбирался на такие кручи, что облака-то были под ногами. Потом лесорубом трудился, валил деревья в пять обхватов. Устатку не знал.

Дроздову хотелось подробнее знать, как протекала жизнь Никодима.

— А вот этого уже не помню, извини, сударь, не помню. Другой раз приходи, может быть, кое-что и вспомню.

...Возвращался Дроздов из Нагорного пешком, хотелось помечтать наедине. Злила фраза Никодима: «Мало жизни дано человеку, и ничего не поделаешь, ничего». В голову пришли слова московского врача-экспериментатора Брюховенко: «Если в Арктике найдут труп Амундсена, ученый не посоветует с почестями предавать его земле на своей родине. Оставьте его там, среди вечных снегов и льда. Пройдет пятьдесят лет — и ученые, пришедшие нам на смену, оживят его».

«Это совсем другое: оживить человека — вовсе не означает продлить ему жизнь, — будто с кем-то споря, размышлял Дроздов. — Продлить, на сколько? На тридцать, сорок лет? Или, быть может, на вечность в нашем современном понимании? Однако стоит ли? Жить — значит умереть... Формула... И не потому ли так просто рассматривается процесс жизни человека? Жизнь — это не топтание на месте, а вечное развитие. Человек начинает свое существование в виде одной клетки. Он родится младенцем. Пройдя через юность, мужает. За зрелым возрастом следует старость. И старость подготовляет конец, завершение индивидуального существования — смерть. Клетка, юность, зрелость, старость и конец... Как же просто, как привычно! Когда на людей обрушивается засуха, говорят: не было дождя, находятся средства борьбы с засухой. Когда в машине ломается деталь, говорят: металл не выдержал, и начинают искать новые, более прочные сплавы и находят их. Когда темень ночи мешает работать человеку, говорят: включите свет, и темнота рассеивается, отступает. А когда наступает зрелость, говорят: юность нельзя вернуть. Когда приходит старость, готовят гроб. Готовят покорно, смирно, без возмущения. Что возмущаться: не ты первый и не ты последний. Новых «сплавов» не ищут. А перед теми, кто ищет, стоит китайская стена...

Утром, придя на службу, Дроздов увидел на своем столе стопку конвертов. Письма были от долго живших стариков, с которыми он наладил связь уже из Нагорного. Одно письмо было из Академии медицинских наук, от известного в стране кардиолога профессора Априна. Дроздов лично знал этого ученого по Ленинграду. Уезжая в Нагорное, послал ему письмо, в котором просил ответить на ряд вопросов, в частности о влиянии горного воздуха на здоровье человека. Априн писал: «Обычно здоровье и долголетие жителей гор стремятся объяснить влиянием чистого горного воздуха, своеобразным питанием, в котором преобладают молочные продукты, здоровыми жизненными привычками. Все это отрицать нельзя. Однако же, по моему глубокому убеждению, главную роль здесь играет вынужденная постоянная тренировка сердца. В Кисловодске для лечения сердечных больных широко применяются так называемые терренкуры — восхождение на подъемы небольшой крутизны. Люди горных районов занимаются такими терренкурами всю жизнь — от рождения до глубокой старости... Имейте в виду, что XX век внес большие изменения в быт миллионов людей. Прежде всего сильно уменьшилась роль физического труда — и в жизни всего нашего общества, и в жизни каждого отдельного человека. Люди стали меньше ходить, меньше переносить тяжестей на своих плечах. Поэтому, поймите меня правильно, Владимир Иванович, в наш век, век механизации и автоматизации, физкультура должна быть названа корнем жизни, той средой, тем условием, которые омолаживают человека...»