Была у Кулотки одна смешная слабость: невзирая на бедность свою, щеголял кушаками. Каких у него их только не набралось! Белые и червчатые, вишневые и сизые, дымчатые и сливные… Надевая новый кушак, он говорил иной раз, усмехаясь:
— Рожей подгулял, так кушаком возьму…
Кулотка охотно принимал участие в воинских играх, когда метали копье в круг на земле, стреляли из лука в войлочные цели, скакали верхом на коне. Но особенно любил он «игрушки» — кулачные бои на масленицу. В драках этих «сам на сам» и «один на стену» был Кулотка непобедим, лучше всех умел давать подрыльник, сваливающий с ног. Лишь однажды кто-то расплющил ему нос, заложив железную бабку в рукавицу. После этого случая он навсегда остался широконосым и, посмеиваясь, говорил:
— Боле мне никакой кулак не страшен — нанюхался…
Тимофей, выйдя со двора Незды, зашагал Славной улицей к берегу. Плыли по реке багряные листья, оделась в желто-лазоревый убор иван-да-марья, суматошились белощекие, в черных шапочках, лесные гаечки, из осиновых зарослей доносился издали приглушенный рев лосей.
Высокое новгородское небо, как и Волхов, непрестанно меняло свой лик — то проплывали в нем легкие облака в ласковых завитках, то беспощадной стеной вырастали зловещие, черные тучи. Сейчас оно было задумчиво-спокойно, и в его сероватой голубизне беспечно плескались стрижи. По реке впереди ладьи белой цепочкой плыли утицы; казалось, вели за собой ладью против течения.
У пристани, протянувшейся бесчисленными причалами, стояли, набирая силы, корабли: готовились отплыть в Готланд и Любек, и ветерок лениво полоскал серые утомленно приспущенные ветрила. Возвышались высокими бортами насады, груженные новгородскими щитами и кольчугами; гнали по реке связки плотов с кусками олова и меди.
Кричала птица, ревел скот, пахло смолой и речной водой.
От обилия товаров — меда и воска черемисских лесов, тюленьего сала с Белого моря, арабских и персидских шелков, грецких орехов, — от мелькания рысьих и волчьих колпаков, разноцветных повязок, тюрбанов, суконных шапок пестрило в глазах.
Слышалась речь купцов из Андалузии и Румии, Александрии и Венеции. Казалось, со всего света пожаловали гости в Великий Новгород!
На песчаном отлогом берегу, меж разбросанных сетей, весел, чанов с водой, наполненных живой рыбой, лежали оборванные лодочники и весельные наймиты.
Голые новгородские мальчишки руками ловили прозрачных снетков, выбегая из воды, кувыркались на песке. Грузчики, пригибаясь под тяжестью тюков с красным сукном, таскали их по сходням к подводам, скатывали на берег бочки с засоленным налимом.
За пристанью, ближе к Плотницкому концу, учаники строили плоскодонные суда.
Тимофей был еще весь во власти радости, пережитой от увиденных в «Изборнике» рисунков.
«Вот бы, — думал он, — заглавными буквами сказку передать… «М» нарисовать — вроде бы два молодца в кафтанах рыбу сетями ловят; «К» — воином с копьем и щитом…»
Тяжелая рука осторожно легла на плечо Тимофея. Он очнулся. Перед ним стоял, широко улыбаясь, Кулотка. На нем красная холщовая рубаха, низко перехваченная дымчатым кушаком, старательно заплатанные порты вправлены в сапоги.
— Эк, наука тя куда мотанула! — добродушно произнес Кулотка, ласково глядя на друга. — Пошли ко мне, посидим! — И, тряхнув плечами, добавил с сожалением: — Хорош день, да некого бить!
— Тебе б только бить! Когда остепенишься? — пожурил Тимофей.
— Когда плешивые перекудрявятся! — захохотал Кулотка.
Они стали пробираться по Торгу. Со стороны Волхова доносился задорный перестук топоров — то артель плотников чинила старый Великий мост в пятьсот шагов длины.
Теснились друг к другу лавки суконного, мыльного, пушного, серебряного рядов. Торг шумел разноголосо.
— Ягодка-клюква! Ягодка крупна! Девки сбирали, с кочки на кочку скакали! — надрывалась бойкая женка с корзиной в руках.
— Постричь, поголить, ус поправить, молодцом поставить! — весело зазывал к себе круглый усатый новгородец, звеня ножницами.
— Эй, дружки, нагревай брюшки, по-дой-ди! — нараспев выкликал возле кружала продавец стоялого меда, сладко жмуря сытые глазки.
В конце Великого ряда, там, где он упирался в мост через Волхов, сидел на земле писец в рваной рубахе, на кусках бересты писал грамоты, кому надобно.
Откуда-то, со стороны лотков хлебников, что здесь же, на берегу, разложили на столах пироги с сигом и сыртью, доносились звуки медного рога, бубен и громкое пение.
Человек двадцать скоморохов-потешников, окруженных толпой хохочущих зевак, шли в широком, медленно передвигавшемся вместе с ними кругу вдоль берега к городу.
Один из скоморохов тащил на голове доску с дерущимися куклами. Другой, маленький, щуплый, с носом, о каком рекут, что он «не тем концом пришит», вез на себе здоровенного детину и кричал козлом. Третий, в кожаной маске, дул в рог, плясал и показывал выучку собаки: она кувыркалась через голову.
Щупленький скоморох, сбросив с себя верзилу так, что тот покатился по земле, стал ловко играть на деревянных ложках, припевая:
Народ, довольный представлением, бросал монеты, плясал, вместе со скоморохами двигался к городу.
Но яснее всего в шуме новгородского Торга проступал голос железа — самый сильный голос города.
Тимофей прислушался к нему: железо гирями падало на весы, пело пружинами хитрых замков, откликалось подковным цокотом, глухо ворчало в грудах кольчуг и шеломов, скрежетало напильниками и зубилами, нежно звенело и рокотало, как весенний гром.
Ух, силен, славен Господин Великий Новгород!
Они проходили посредине Торга, и Кулотка мимоходом успевал дать кому-то подножку, выпить, не платя, жбан браги, задрать кафтан молодому боярину. Шел, лихо сдвинув шапку на ухо, развернув плечи, озорно поблескивая глазами, то и дело смачно сплевывая.
— Побережись, квашня, не то черепок до мозгу пробью! — зычно предупреждал он, сбивая колпак с зазевавшегося толстяка, и тут же советовал ему через плечо: — Плешь зачеши! Загляделся, как гусь на зарево!
Возле ряда с пирогами молодая полная женка с такими маленькими подбородком и лбом, что лицо казалось приплюснутым, бросила сердито вдогонку Кулотке:
— Шатается, непутевый!
Кулотка замедлил шаг, лениво повернул назад, остановившись напротив женки, стал разглядывать ее с удивлением, словно забавную козявку.
Потом, кивнув в ее сторону, сказал Тимофею с наигранным восхищением:
— Красава! В окно глянет — конь прянет, на двор выйдет — собаки три дня брешут.
Женка, свирепо сверкнув глазами, уперлась кулаками в пышные бока, приготовилась принять бой, но Тимофей решительно потащил друга за рукав.
— Ну к чему те, задирщику, глумление такое? — говорил он, когда воинственная женка уже осталась позади. — Почто срамословишь?
— Скучно! — с каким-то необычным надрывом вдруг признался Кулотка и остановился: — Душа мятется!
Тимофей внимательно посмотрел на друга. Скрывая лукавую улыбку, сказал:
— Вспамятовал я: в Чевском государстве, близ града Праги, один злоклянущийся, любитель срамные слова кидать, обращен судом божьим во пса черного, мохнатого… лишь голова человечья осталась.
Кулотка усмехнулся, почесал кудлатый затылок:
— Схоже — и голова у меня собачья станет!..
Они подходили к Кулоткиной избе, стоявшей в конце Рогатицы — извилистой улицы над неглубоким обрывом. Тимофей рад был, что отвлек друга от мрачных мыслей, хотел сказать что-нибудь утешительное, душевное, но, не найдя нужных слов, вдруг предложил, легонько толкнув Кулотку в бок: