И вот мы в последний день на аэровокзале, нас провожают активисты из горкома комсомола, тоже, по-моему, славные ребята. Все это время они старались, чтобы мы чувствовали себя в городе весело и уютно, насколько уютно может быть в городе, который время от времени потряхивают подземные силы.

И вот, значит, мы на аэровокзале, а наши хозяева все так же гостеприимно провожают нас, задаривают охапками исключительно ярких цветов да еще вдобавок каждому вручают по тюбетейке. Мне бы ее спрятать, эту тюбетейку, но я уже, возможно бессознательно, подражал Глав. Эксу, который ее тут же надел на голову.

И вот провожающие, оставив нам юного комсомольца в качестве последнего распорядителя, уезжают в город. Мы подходим к кассе, где у нас были заказаны билеты, и обнаруживаем, что нам запасли билеты не на тот рейс. Этот самолет вылетал на Москву несколькими часами позже и летел более длинным путем, что меня лично нисколько не волновало.

Но почему-то Глав. Экс, которого я уже успел полюбить как человека немалого гражданского мужества, пришел в неистовое раздражение и тут же набросился на юного комсомольца, которому в свое время было поручено заказать билеты. Он утверждал, что, опаздывая на несколько часов, он срывает свой доклад перед членами государственной комиссии, и в сардонической форме спрашивал у юного комсомольца, что он после такого опоздания должен сказать членам комиссии. Юный комсомолец, понятно, не знал, что он должен сказать членам комиссии, что еще больше раздражало Глав. Экса.

Все это выглядело довольно нелепо и постыдно, особенно учитывая, что несколькими минутами раньше мы прощались с нашими друзьями, обменивались адресами, зазывали в Москву, в том числе и юного комсомольца, конечно.

А самое главное – эти разнесчастные тюбетейки. По-моему, позорно, приняв в подарок тюбетейки и даже отчасти надев их на головы, тут же набрасываться с руганью на человека, так или иначе причастного к дарителям тюбетеек.

То ли тут сказывается мое горское в известной мере воспитание, то ли это в самом деле постыдно, но мне тогда было очень не по себе.

Я думаю, одно из двух – или ты, общаясь с людьми, не доводишь дело до того, чтобы тебе дарили тюбетейку, и тем самым оставляешь в чистом виде свое право на скандал, или же ты берешь подаренную тюбетейку и тем самым добровольно отказываешься от права на скандал, особенно если ты эту подаренную тюбетейку тут же напяливаешь на голову.

А иначе получается смещение понятий, безумная и бесполезная путаница моральных представлений.

Так оно и получилось. Юный распорядитель слушал эту непристойную ругань, время от времени останавливая блуждающий взгляд на его тюбетейке, и, видимо, никак не мог соединить в единую гармонию ярость Глав. Экса с миролюбивым шатром тюбетейки на его голове.

В конце концов наш распорядитель куда-то исчез, с тем чтобы обменять наши билеты, а мы расположились в тени у здания аэровокзала. Как только он ушел, я на всякий случай незаметно снял тюбетейку и сунул ее в карман.

В дальнейшем наш распорядитель, морально поврежденный Глав. Эксом, действовал сбивчиво и странно.

Через некоторое время он прибежал к нам восторженный и, довольно небрежно выхватив у кого-то букет, сказал, что хочет подарить его какой-то женщине, которая все устроит. С этими словами он снова побежал в здание аэровокзала. Мы все, конечно, обрадовались, а Глав. Экс даже немного смутился и что-то пробормотал, косясь на небо, как бы отчасти объясняя свое нервное состояние удручающей жарой. Я до того умилился его смущением, что даже не заметил, как снова надел тюбетейку. Но вот проходит полчаса, час, а юного распорядителя все нет.

Глав. Экс мрачнеет и не спускает ненавидящих глаз с входа в аэровокзал. Только я успел снять тюбетейку и незаметно сунуть ее в карман, как раздался голос Глав. Экса.

– Стойте здесь, а я пойду поищу этого сукина сына, – прорычал он грозно в нашу сторону, словно почувствовал, что бацилла разложения уже проникает и в нас. С этими словами он ринулся к двери аэровокзала.

Одним словом, все кончилось еще более грандиозным скандалом. Оказывается, наш юный распорядитель, пользуясь отсутствием депутатов, сидел в их помещении с какой-то совершенно транзитной девушкой, не имевшей никакого отношения к администрации аэровокзала, и что-то ворковал ей, тогда как она улыбалась ему, нагло прижимая к груди наши цветы. В таком виде и застал их наш Глав. Экс.

– Мы его ждем, а он сидит с красивой девушкой! – повторял он то и дело с побелевшими от гнева глазами.

И вдруг мне почему-то стало его жалко, потому что я понял, до чего ему самому хочется посидеть с красивой девушкой в прохладном помещении для отлетающих депутатов, и если при этом не забывать, что он человек немалого гражданского мужества, все становится человечным и объяснимым. А если к сказанному добавить, что Глав. Экс вез в Москву большую корзину божественных персиков, нежных и желтых, как свежевылупленные цыплята, все становится еще более понятным и человечным.

Одним словом, во время всей этой суматохи и случился толчок, которого никто из нас не заметил. Но зачем сейчас, в вагоне-ресторане, перед неумолимым взором армавирского скептика, было об этом вспоминать? Зачем?

– Что, не верите? – спросил я у повеселевшего армавирца, чтобы услышать от него хотя бы возражение и как-нибудь выкарабкаться из этого тупика, куда я сам себя загнал.

– Зачем спорить, – ответил он примирительно, не давая мне выкарабкаться, – мы разговариваем со своей компанией, вы – со своей, каждый говорит, что думает…

Я молча уткнулся в свой шашлык, который наконец принесла официантка. Армавирец продолжал витийствовать, время от времени повышая голос, как учитель, который таким образом, не прерывая занятия со всеми учениками, дает знать отдельному шалуну, что он его видит и осуждает.

Я постарался поскорее расплатиться и уйти. Когда я уходил, армавирец говорил, что в Ташкенте в результате землетрясения пятьдесят тысяч сумасшедших. Хотя я не оглядывался, я был уверен, что он при этом смотрел мне в спину.

Мой идиотский разговор о Ташкенте ухудшил мое настроение и довел его почти до того уровня, с которого я начинал дорогу. Моя бессильная злость требовала какого-то выхода, и я решил выйти на ближайшей станции и выпить пива.

Может, я так решил еще и потому, что это был вокзал одного среднерусского города, где я когда-то работал и часто во время командировок, а иногда и независимо от них захаживал в вокзальный буфет.

Я узнал, сколько времени стоит наш поезд, и, когда мы подошли к станции, выскочил на перрон. Под моросящим дождем я добежал до вокзала и прошел в буфет. У буфета стояла большая очередь за пивом. Я пристроился в хвост и стал ждать, прислушиваясь к сообщениям вокзального диктора.

Через минуту в буфете стали появляться пассажиры с нашего поезда. Некоторые из них вглядывались в меня, тускло узнавая, и, узнав, сердито отворачивались, недовольные излишеством этих умственных усилий, когда и так мало времени.

Одни из них садились за накрытые столы, а другие прямо проходили к стойке буфета. Я удивился, что очередь не выражает возмущения, и уже готов был сам возмутиться, но тут заметил на стойке небольшую вывеску, гласящую, что пассажиры с поездов обслуживаются вне очереди.

Бормоча какие-то слова, я вышел из очереди и присоединился к своим попутчикам. Некоторые представители большой очереди враждебно взглянули на меня, как бы изобличая в двуличии.

Когда подошла моя очередь, буфетчица посмотрела на меня и покачала головой.

– Я с поезда, – сказал я, чувствуя какую-то неуверенность.

– Ну конечно, – улыбнулась она, – первый раз вижу.

– Правда, – сказал я, чувствуя, что все пропало, – я теперь здесь не живу, я с поезда…

– Он сюда приезжает пиво пить, – сказал кто-то из большой очереди.

– Мне что, – протянула буфетчица, улыбаясь и подмигивая, – как скажет очередь…

– Ничего, ничего, – согласился я и, быстро повернувшись, вышел из буфета.