― Да ведь это же смешно! ― И с возмущением продолжал: ― Вам все это приснилось, ясновельможная пани. Я из Варшавы привез домой только пустые бочки. Хорошо было бы, если бы какой-нибудь добрый дух наполнил хоть одну из них по дороге золотишком. Но мы с работниками как раз вчера только перемыли все бочонки. Не нашли мы в них ничего, кроме винного осадка.

Члены городского суда по обыкновению подвергли Катарину перекрестному допросу.

― Вы сами, пани, видели когда-нибудь этот бочонок? Как велик он был?

― Не видала я его никогда. Муж мой сказал. А я-то уж когда узнала об этом бочонке? Когда его украли. Тогда муж мой выгнал меня из дому, сказал, чтобы без бочонка я домой и не ворочалась. Ты, говорит, виновата, что пустила Касперека и его людей одних в подвал.

Староста, покачивая головой, погладил свою седеющую бороду и заметил:

― Хитрый малый, видать, ваш муженек. Но, скажу я вам, и дурак он великий. Будь у меня такая птичка, я бы никогда не выпускал ее из клетки на волю.

Катарина не поняла. А вернее, поняла, но много позже, когда уже Касперек начал отвечать на вопросы городского старосты.

― Что вы скажете на это? ― спросил он ответчика.

― А то скажу, ваше благородие, господин староста, и высокочтимый суд, что имеете вы дело с нечестивым мужем, у которого красивая и добропорядочная жена. А муж тот вместо того, чтобы ее на руках носить, выдумал какую-то байку насчет бочонка с золотом и таким вот путем задумал избавиться от своей законной жены.

Члены суда согласно закивали головами. А ведь и в самом деле, ежели бог сотворил женщину из адамова ребра и получилась она существом лукавым, надо думать ― осталось сколько-то лукавства и в другом адамовом ребре? А? Хитрых мужичков тоже немало на белом свете.

Прекрасная Катарина побледнела: глубоко, в самое сердце, ранили ее отравленные Касперековы слова, и, схватившись за сердце рукой, она едва слышно промолвила:

― Врет все этот человек!

После этого варшавский адвокат произнес свою речь по-латыни. Староста закурил: как раз на неделе он получил в подарок от Михая Сембека, краковского епископа, свою первую трубку. До сей поры еще никто не видел в Лубло такого дьявольского устройства. Поэтому все члены суда только и дивились, что его трубке. Никто и не слушал, что там болтал адвокат, а разглядывали внимательно, какой формы трубка, какая у нее крышечка, чубук, и удивлялись, как изо рта старосты клубами валит дым. Чудно было им все это. А староста гордо поплевывал по сторонам, пока вдруг голова у него не закружилась и он сердито не прикрикнул на адвоката:

― Брось-ка ты говорить глупости, сынок, а не то прикажу я выкинуть тебя отсюда, если не поставишь ты наконец точку. Мне вон аж дурно сделалось от твоей речи.

После этого суд записал в протокол еще только показания свидетелей ― Яноша Файора и Иштвана Келемена, которые тогда вместе с Каспереком ездили в Варшаву. Разумеется, свидетели тоже слыхом не слыхивали ничего такого о «золотом бочонке». И вот уже главный судья пан Завадский объявил приговор:

― Михай Касперек должен присягнуть здесь в том, что не воровал он бочонка с золотом.

― Могу и присягнуть, ― спокойно согласился Касперек.

Господин Гертей поднялся из-за стола и достал из одного шкафчика два свечных огарка, выискав их среди вороха розог, палок и железных наручников (таковы были в ту эпоху игрушки богини Фемиды). Эти два свечных огарка только и могли пролить свет на сие темное дело. Словом, огарки зажгли, между ними положили святое распятие, после чего к распятию подошел Касперек и двумя пальцами правой руки коснулся сердца Христова, произнес принятую по тем временам присягу. Глухо, торжественно прозвучали в зале грозные слова:

― Да исторгнет мои останки из недр своих мать сыра земля, да не примут душу мою небеса, если я сказал здесь неправду.

И суд на этом закончился. Катарина заплакала, зарыдала: как же ей теперь возвращаться в Варшаву? А Касперек спокойно сел на свое место, на лавке возле стены. Тишина воцарилась в зале курии, только перья поскрипывали: это писали копии приговора, чтобы и пани Катарина могла отвезти домой одну.

Ну вот наконец и копии готовы. Главный судья посыпал поверх чернил песочком, нотариус пан Рекшинский печатью скрепил.

― Punctum![3] ― заметил главный судья. ― С этим теперь тоже покончено. Можно, стало быть, выпить и магарыч.

Нынче каждое новое дело получает свой номер, а когда-то также после каждого решенного судебного дела судьям полагался магарыч. Эх, как постепенно все портится! Надо сказать, сам староста тоже был любителем таких «процедур», а потому, поднявшись из своего кресла и направляясь к выходу, он весело бросил Каспереку:

― Так вы в самом деле сегодня приказали вымыть все винные бочки? Или, может, осталась одна-другая, в которой уцелело и кое-что другое, кроме осадка?

Касперек промолчал. Тогда староста шутливо хлопнул его по плечу.

― Что ж вы молчите? Скажите что-нибудь!

Но Касперек и на это не отозвался ни словом, только пошатнулся, словно сдвинутый с места чурбак. Он уже, видно, успел окоченеть. Зрачки глаз его расширились и, не мигая, уставились на старосту. Словом, мертв был Касперек. Члены городского суда в замешательстве переглянулись. Только Катарина оживленно вскричала:

― Вот видишь, староста, видишь? А ты говорил: господь бог плохой свидетель. Не вызывали его, так он сам пришел. Вот держи теперь перед ним ответ!

А у бедного старосты от страха так дробно клацали зубы, что ему было не до разговоров с богом.

Весть о случившемся быстрее пожара пронеслась по городу. Под вечер об этом знали уже и в соседних селах ― Обгарт, Гнездо. «Это божий приговор был!» ― переговаривались люди. «А, ― отмахивались безбожники, ― самый обычный удар его хватил ― только и всего!»

С горестной вестью помчался к жене Касперека гайдук городской управы. «Захватите с собой и покрывало, чтобы было завернуть во что усопшего». Десятский Мацко побежал к кладбищенскому сторожу за ручным катафалком, а сына своего Дюри послал к кантору, чтобы тот приказал ударить в заупокойный колокол.

Ученый человек, кантор Мелихар Топовский, узнав о случившемся, сразу же послал звонаря на колокольню, но увы! ― святой колокол не издал звука, потому что, стоило звонарю всего лишь один раз ударить по нему языком, как колокол лопнул и онемел, словно говоря: «Нет уж, не стану я вам этого Касперека оплакивать!»

А Мацко, когда тащил на себе катафалк-носилки, на которых обычно несут гроб, по дороге споткнулся на малом мостике, где кверху торчала плохо прибитая доска. Сам свалился, и носилки полетели в ручей, который после наступившего снегопада 28 февраля 1718 года сильно разлился и по большой воде мигом утащил носилки на своих разбушевавшихся волнах. Вот и носилки, выходит, сбежали от покойника, как бы желая сказать: «И мы тоже не понесем этого вашего Касперека».

Ужас охватил людей после всех этих знамений. Жена Касперека, прибежавшая на горестную весть во двор городской управы, тщетно умоляла, заламывая руки, отнести тело ее покойного мужа домой ― никто не смел и пальцем пошевелить: если уж неживые предметы отказываются служить покойнику, где ж там живому человеку смелости набраться?

― Не сердитесь, пани Касперек, но дураков нету ни за что, ни про что жизнь свою отдавать.

Мария отерла слезы с красивых очей, презрительно надула дивные уста.

― Так что ж, во всем Лубло не сыщется ни одного настоящего мужчины?

При этих ее словах вперед вышел сам городской староста и, горделиво выпятив грудь, возмутился:

― А я на что, Мария Яблонская? Если хочешь что-то, мне скажи.

Мария бросила на Любомирского благодарный взгляд. И кровь у старосты забушевала! Если уж так сладка погибель, так она большего стоит, чем грядущее спасение в раю.

― Распорядитесь, милостивый государь, ― отвечала Мария, ― чтобы тело моего супруга отнесли домой.

― Я и сам бы отнес, если бы осилил. Любомирский не боится даже преисподней. Но другому никому не могу этого приказать. Не могу никого заставить пойти супротив воли божьей. Однако вот что, братец Мацко, сбегай-ка, да попроворнее, приведи сюда из конюшен Касперека его белого верхового коня. Он-то и отвезет своего хозяина домой...