Доктор Брогли, с которым она советовалась, осмотрел старика (бедняга напоминал высушенную сливу), простукал и прослушал ему грудь, а затем напрямик заявил:
— Нет смысла уже затевать комедию на такое короткое время.
Но, увидев, что матушка Купойи страшно обиделась, на глазах у нее показались слезы, а лицо пожелтело, как воск, смягчил свой приговор:
— Впрочем, речь идет ведь только о деньгах, почтеннейшая госпожа Купойи. Не поймите меня превратно. Нашему старичку, разумеется, не повредил бы небольшой отдых в хвойном лесу, и если бы я знал, что у вас в чулке припрятаны золотые, я бы сам не отстал от вас, пока вы его не послали бы в Глейхенберг. А так я одно могу вам сказать: новые легкие и молодость и там не продают…
Пусть так, и все же госпоже Купойи не давала покоя мысль: а вдруг курорт все же пошел бы на пользу старику? Об этом она все дни напролет вела разговоры с Винце, а по вечерам шепталась с Пали, когда тот возвращался из шахты. В конце концов они приняли решение: если урожай пшеницы будет хорошим, то все, что останется после помола и посева, они продадут, чтобы на вырученные деньги отправить старика в Штирию. Поможет это или нет — это другой вопрос, но, по крайней мере, надо попробовать.
Все так, но если пшеницы уродится еще меньше даже, чем требуется?.. Сам же Купойи только улыбался, как и все больные в подобных случаях.
— Землица хорошо унавожена, матушка, но чуда от нее, бедной, не ждите. И чего вы затеяли тягаться с природой из-за меня? Если меня позовут с того света, я готов. Я и так уж порядком устал.
— Ой, и не говори так, дорогой, не говори!
Однако, какой бы жалкой ни была надежда, она все же много значила для доброго сердца Купойине, да и для всех домочадцев. А посему все (в том числе и Пали) по воскресеньям ходили в поле смотреть, как поднимается пшеница, как наливается и зреет колос, как желтеет и золотится. И колосья вселяли все большую надежду, а синие васильки и красные маки меж ними так весело смеялись, так весело смеялись, что каждый раз хоть на немного, но сокращали печаль Купойи. И Винце каждый вечер возвращался домой с поля, приговаривая:
— А пшеничка-то хороша, госпожа.
Старый Купойи не выходил со двора и никогда не спрашивал о состоянии пшеницы, даже слышать не хотел о ней — чтобы не подумали, что он рассчитывает на выручку за урожай. Однако летними вечерами он все же просил вытащить ему кресло в сад, в самый его конец, где он сидел и часами слушал, как шумит на ветру пшеница…
Потом пришла пора жатвы, уборки и скирдования. Если судить по скирдам соломы, — не больше, чем в прошлом году. Но может, хорошо заплатят?
А с каким нетерпением ожидали поденщиков-словаков! Чтобы так страстно ожидали словаков — такого еще не было на земле! В конце концов как-то в понедельник они заявились и тут же взялись за молотьбу. О, это были волнительные, вселяющие надежду дни! Госпожа Купойи каждый час выбегала посмотреть, как идет работа; белый воробей всюду увязывался за ней, но ему было строго запрещено склевывать хотя бы зернышко пшеницы. По ночам Винце и Пали спали прямо на груде зерна. Пали брал с собой на гумно постельное белье, а Винце — в чем был, в том и спал, разве что стянув сапоги, поскольку босые ноги для крестьянина — лучший советчик по части здоровья в эту пору. Ведь когда спишь в сапогах — не почувствуешь, если ночью погода вдруг начнет портиться, и можешь застудить грудь. А голые ноги сразу среагируют и просигналят тебе: «А ну, земляк, укутайся-ка поплотнее сермягой!»
Словаки — честные работники; во всяком случае, никаких подозрений в их адрес не возникало, если не считать того (это особенно сердило старого Винце), что они много разговаривали между собой, к тому же по-английски. Куча зерна быстро росла и увеличивалась, а скирд становилось все меньше и меньше. Но никакого обмана тут, разумеется, не было, потому что Винце спал чутко, как заяц, — даже кошке не прошмыгнуть через гумно, чтобы он не проснулся.
Только один-единственный раз фея сна Маймуна сильнее обычного сомкнула ему веки своими медовыми перстами. Но и это была заранее продуманная хитрость. И какая! Пали принес с собой однажды вечером полную флягу вина и предложил старику сделать пару «глотков», после чего Винце сразу же скис, как молоко. И что же? Посреди ночи старик чует (правда, никак не может понять, слышит ли он в действительности или видит во сне), будто на гумно медленно въехала телега; вот она подъезжает все ближе и ближе, вот вдруг остановилась у груды зерна. Страшным напряжением воли Винце пытается вскочить на ноги, но это ему не удается. В полузабытьи ему кажется, что кто-то шепчет: «Проснись, встань! Воруют!» — но сил не было подняться. Лошади дрогнули, зазвенела сбруя… Тут Винце все же приоткрыл глаза («Эге, действительно — телега!»), протер сонные веки («Ничего себе — положеньице!»). Месяц сияет, звезды блещут в синем небе…
Все предметы хорошо видны; разве что только ночь придает им какие-то сказочные очертания.
В Винце пробудилась энергия; он хотел закричать и схватить лежащие рядом вилы, но одумался, решив, что здесь лучше действовать умом да смекалкой. Поэтому он тихонько приподнялся — не очень, только на локтях, чтобы заглянуть по ту сторону пирамиды зерна — именно там что-то происходит. Однако то, что он вдруг увидел, заставило его очумело закрутить головой.
Так ведь это же Пали стоял там и распоряжался, указывая рукой. А рядом — крестьяне, все — знакомые, односельчане. Молча, стараясь тихо ступать, они поднимали с телеги тяжелые мешки и осторожно и бесшумно высыпали их содержимое на груду зерна.
Винце все понял и тихо пробормотал:
— Хорошо, хорошо, я ничего не видел.
Впрочем, он действительно больше ничего не видел, потому что на глазах у старика навернулись слезы, и все стало как в тумане; положив седую голову на брезент, он нарочито громко захрапел, желая показать, что крепко спит.
Только утром, взглянув на кучу зерна, он сказал Пали:
— Сдается мне, вроде бы она стала больше.
Пали равнодушно пожал плечами, а про себя рассмеялся: ну и здорово же он обманул наивного старика с этой пшеницей, которую купил на свой первый заработок!
Правда, следующей ночью уже Пали проснулся после полуночи от каких-то звуков. Может, мыши? Нет. Может быть, словаки что-то затеяли? С противоположной стороны пшеничной пирамиды доносился тихий разговор. «Э, да это голос Винце. Значит, все в порядке». И уже больше из любопытства Пали прислушался, стараясь не сделать неосторожного движения. Винце спрашивал шепотом:
— Ну, привезли?
Чей-то голос ответил (вроде бы голос шурина Винце):
— Привезли.
— Ну, тогда высыпайте, только тихо и аккуратно, чтобы Палика не заметил.
После этого в одном месте приподняли брезент и было слышно, как топчутся трое или четверо людей; затем Пали увидел, как они высыпают пшеницу из мешков, отчего поднялось большое серое облако пыли, хорошо видное на темно-синем фоне неба.
Утром, когда Пали встал и уже собирался идти на работу в шахту, он стал лукаво допытываться у старика:
— Вроде бы я ночью слышал какую-то возню, чьи-то шаги возле кучи, а, дядя Винце?
— Я, во всяком случае, не воровал пшеницу, — огрызнулся старик и перевернулся на другой бок.
— Да я вовсе и не потому спрашиваю. Я думал, может, и вы что-нибудь слышали?
— Ничего. Я спал, как подсеченный барашек, — отозвался старый слуга, — Вы, конечно, хотели бы, наверное, чтобы я стоял тут всю ночь, как солдат на часах. Но я пока еще с ума не сошел. А если не нравится вам, пусть твоя бабка нанимает другого слугу.
Но тут уже посрамленный Пали поспешил испариться, видя, что пускаться со стариком в дальнейшие переговоры об этом предмете бессмысленно; его же милость Винце, хотя якобы и проспал всю ночь, как подсеченный барашек, тем не менее, утомленный и разбитый после такого «сна», решил еще немного продлить себе отдых и сомкнуть свои голубые, слегка косящие глаза.
А какое было веселое утро! Молотильщики уже завели свою песню. Пес Шайо лизал босые ступни старого Винце. В зеленой, как изумруд, траве жужжали и стрекотали тысячи насекомых. Солнце только что показалось из-за горы Сакай, неся за собой свой пурпурный шлейф. Оно еще только-только всходило и было еще кротким, не опаляло и не жгло, а лишь ласкою щекотало своими лучами. Вот они пробежали по изрытому морщинами лицу старика — это было действительно восхитительное ощущение. Они гладили, баюкали, окрашивали кожу в золотой цвет.