Между тем и стоявший на улице дядюшка Данко заподозрил что-то неладное.

Его поразила тишина, внезапно наступившая на первом этаже, где находился один только наш класс. Явление было неслыханное, и старик взволновался. За восемь лет его службы еще ни разу не случалось, чтобы сорок учеников в отсутствие учителя вели себя до такой степени тихо. Невероятно! Не могла же кондрашка хватить всех сорок учеников сразу?

Старик пребольно потянул себя за ухо. Он решил, что, верно, оглох. По-иному и быть не могло! Не иначе как грохот множества никудышных французских орудий через тридцать лет, именно в эту важную минуту, добрался до самого дальнего уголка его уха, где обитает слух, и убил его. Так уж устроен мир; простой солдат глохнет от грохота орудий тут же, на поле брани, а с гусаром этот вражий грохот борется целых тридцать лет!

Почесывая затылок, дядюшка Данко доплелся до дверей нашего класса и, чтоб вполне удостовериться, заглянул в них.

Но то, что он там увидел, не только лишило его слуха, но повергло в настоящий ужас.

— Вы учитель? — спросил генерал у вошедшего старика. Бедный дядюшка Данко ни за какие сокровища на свете не смог бы вымолвить ни единого разумного слова. Он лишь шмыгнул носом и продолжал стоять навытяжку, как вкопанный.

— Кто из вас хочет быть солдатом? — оборачиваясь к нам, спросил генерал-лейтенант.

В ответ не раздалось ни звука.

Тогда его высокопревосходительство запустил руку в карман брюк, где, как нам показалось, зазвенело золото, и снова обратился к нам:

— Те, кто желает стать солдатом, выйдите вперед.

Мы хитро и многозначительно переглянулись. Насколько мне было известно, никто из нас не имел ни малейшего желания служить в армии. Но, услыхав такие слова, мы все, как один, зашевелились и в мгновенье ока очутились возле кафедры, решив, что его высокопревосходительство собирается раздавать деньги.

Только Пали Камути остался сидеть на последней парте.

Высокопоставленный барин с улыбкой взглянул на нас и сказал:

— Вы славные, хорошо воспитанные молодые люди. Я вами доволен. Можете садиться.

И, кажется, бросил строгий, порицающий взгляд на Пали Камути.

Затем, приблизившись к дядюшке Данко, похлопал его по плечу.

— Вы воспитали их в должном духе… Отменно… Отменно.

Бедный старик! Он ничего не мог ответить на эту похвалу и только от страха стучал зубами. Лицо дядюшки Данко покрылось смертельной бледностью, волосы встали дыбом, увы — чего не случалось еще от сотворения мира — повисли.

Какое счастье, что генерал не заметил всего этого! Он привык к перепуганным физиономиям и не находил в этом ничего удивительного.

Потом его высокопревосходительство по-военному повернулся на каблуках и обратился к белобрысому юноше, нашему первому ученику, попросив его рассказать что-нибудь из истории. К примеру, кто такой был Ференц Ракоци II *.

Мишка Каро слыл среди нас, пожалуй, самым умным. Он уже тогда настолько смыслил в политике, что хорошо понял наставления учителя, советовавшего нам «быть умными», если генералу вздумается о чем-нибудь спросить.

— Ференц Ракоци Второй был мятежником… — краснея, ответил Мишка Каро.

— Верно, сынок, — похвалил граф, блеснув на Мишку глазами. — Расскажи-ка мне, что он натворил.

Мишка с жаром принялся рассказывать и без запинки протараторил все, до самого Онодского собрания *. Но тут генерал перебил его:

— Что произошло на Онодском собрании? Ну, над чем ты здесь раздумываешь? Тебе, верно, известно это возмутительное и позорное дело.

Мишка выпучил глаза на вельможу и совершенно стушевался.

— Раковский и Околичани * предали Ракоци…

— Нет, не про то… Совсем иначе…

— Австрию лишили венгерского трона.

— Как бы не так! — насмешливо перебил граф, сверкая глазами. — Хе-хе-хе!.. Тем не менее ты отвечал отлично. Я тобой доволен. Как твоя фамилия?

— Михай Каро.

— Хорошо, очень хорошо. Отменно…

Граф снова подошел к дядюшке Данко и еще более приветливо похлопал его по плечу.

— Вы человек стоящий. Хорошо воспитываете юношество. Весьма хорошо. Не премину упомянуть об этом моем искреннем убеждении в высочайшей инстанции.

Дядюшка Данко теперь уже настолько вошел в роль учителя, что начал потирать руки и раскланиваться.

Его сердце ликовало от радости.

О, вот это так победа! Ему вверили честь гимназии, и как блестяще он ее отстаивает. Кто знает, чем и как все это кончится! Быть может, еще удастся заработать для директора орден! Всё-таки большое дело, если человеку посчастливилось когда-то служить в гусарах. В этом бренном мире он всегда а везде сумеет за себя постоять.

Но вот граф наставительно обратился ко всему классу:

— Видите, что случается с теми, кто грешит против императора и монархии! Ракоци умер в изгнании. Да, умер. Как и Тёкёли *, и все те, кто нарушал спокойствие государства. А теперь перейдем к другому предмету. Пожалуй, хоть к естествознанию. Сын мой, вот ты, который не хочет быть солдатом. Посмотрим, выйдет ли из тебя ученый. Расскажи-ка мне что-нибудь о животных.

— О каких? — смело спросил Пали Камути.

— Расскажи о животном, которое тебе особенно нравится. Какое из них ты любишь больше всех?

— Льва, — ответил Пали Камути.

— Ну, так расскажи мне про льва.

Пали Камути начал рассказывать его высокопревосходительству о льве, другого-то ведь он, пожалуй, ничего и не знал из всего естествознания. О льве он говорил еще более или менее сносно.

Граф прервал его всего лишь раз:

— А чем питается лев?

Этого Пали Камути, по-видимому, уже не знал и ответил, как подобает лютеранину:

— Всякой всячиной.

— Ну все-таки, что ему больше всего по вкусу?

Юноша помолчал, провел пальцем по лбу, затем вызывающе вскинул свою чернокудрую голову и решительно сказал:

— Свобода!

Как сейчас слышу все это… Когда слово «свобода» прозвучало в классе, казалось, задрожали мириады атомов воздуха, оно прозвучало, как звон огромного колокола.

Его высокопревосходительство отвернулся и с выражением ужаса взглянул на своего адъютанта, тот, в свою очередь, уставился на вице-губернатора. Последнему уставиться уже было не на кого, и он попросту закрыл глаза, ожидая, что сейчас вот-вот обрушится потолок.

— Садись! — рявкнул вельможа на Пали Камути и повернулся к Данко, как бы вопрошая: «Что все это значит?»

Лоб его был нахмурен.

— Как? И этот тоже ваш ученик?

— Ваше высокопревосходительство, — сразу осмелев, сказал дядюшка Данко, — разрешите доложить. Как раз он-то и есть мой единственный ученик. Не извольте за этого шалопая винить почтенного господина учителя, который сейчас обедает у себя дома, куда вызвала его досточтимая супруга. На мальчишку все рукой махнули. Он живет у меня, у меня же и столуется. Его уже не исправишь ни добрым словом, ни наукой. Так вот в том, что он такой, клянусь честью, виноват я, а не почтенный господин учитель…

— Но кто же вы?

— Я, видите ли, здешний служитель. Почтенные господа вверили мне честь гимназии на то время, пока они с божьей помощью кушают. Но поскольку вы изволили прибыть через заднюю калитку, я не мог вас заметить и сбегать за господами учителями. К вашим услугам — Габриш Данко, гусар, прослуживший две кампании, постоявший за себя с саблей в руках и во времена отца нашего Кошута *. Так что, как изволите видеть, во мне столько плохого, что и на этого малого хватает. И к нему, бездельнику, скажу я вам, это легко прививается! Уж он только мой ученик, так вы и считайте! Право же, за него нисколько не в ответе почтенный господин учитель.

Положение сложилось донельзя смешное и нелепое. Генералу стало неловко. Он поспешил надеть шинель и подал знак своей свите.

— Да благословит вас бог! — сказал он на прощание и вышел.

Старый дядюшка Данко осмелел окончательно и молодцеватым, бодрым шагом проводил его высокопревосходительство до самых ворот.

Там генерал снова обратился к нему: