А если бы она еще знала о намерениях юноши и о чувствах своей дочери, красивой, обожаемой Эржики!
Самый поэтический заговор против родителей, через который проходит каждая девушка, самое упоительное предательство всплывают наружу. Тайная любовь, даже самая счастливая, всегда ищет способов выйти на свет божий, стать достоянием гласности.
Визиты Фекете все учащались, и мамаша Доманди сочла необходимым положить им конец.
— Слышишь, Габор, — сказала она в один прекрасный день мужу, которого держала под башмаком, — я не могу больше терпеть такое положение.
— Какое положение? — лениво спросил он.
— Я истратила полученное от матери наследство, пятнадцать тысяч форинтов, на твое избрание не для того, чтобы ты стал посмешищем. Я думала возвысить этим род Доманди. А что получается?.. Ты плохой отец семейства, Габор, и к тому же плохой христианин. Ты варвар, настоящий варвар, ты губишь самого себя и всех нас.
— Но чем, дорогая Вильма, чем? Скажи, по крайней мере, в чем я виноват.
— В том, что ты глуп и безволен. Весь свет над тобой смеется, а ты и не замечаешь. Люди на тебя пальцем показывают: «Смотрите, вот старый Доманди, один из парламентских дубов. Он даже рта не смеет открыть». Я умру от стыда, Габор, если это будет продолжаться, и дочь захиреет, сведет себя в могилу… Нет у тебя души, Габор, нет, нет, нет…
Почтенный Габор Доманди, отложив в сторону свою трубку с длинным мундштуком, скрестил руки на груди и с кислой миной пробормотал:
— Ты хоть скажи мне, что я должен делать?
— Посмотри на себя. Кто ты такой? Нуль. Кто к тебе ходит, с кем ты дружишь, какое положение в обществе занимаешь? Никакого. К тебе ходят несколько нищих депутатов без роду-племени, но даже у них ты не пользуешься авторитетом. Они пьют твое вино, обыгрывают тебя в карты. Для дурака и деревянные деньги хороши, а для тебя и это почет. Дальше. Много ли ты сделал для нас, твоей семьи? Ничего. Сумел ли превратить наш дом в светский салон, сумел ли открыть передо мной и своей дочерью двери в те круги, которые соответствуют нашему воспитанию и происхождению? Нет, Габор, ты идешь по ложному пути, ты на краю пропасти!
— Жена, не мучай меня! Мне уже надоело…
— Что тебе надоело? Безделье, игра в карты или вечная эта спячка? Что тебе надоело из этих трех занятий? Ну? Не отвечаешь? Нечего тебе сказать! Ах, Габор, возьми себя в руки и не становись могильщиком своей семьи. У тебя честное, доброе сердце, и ты меня поймешь. Если же нет, тогда пеняй на себя, тогда развод… И чем скорее, тем лучше!
— Вильма, Вильма, успокойся! Ведь я всегда тебя слушаюсь, всегда ценю твои советы.
— Вот это другой разговор. Садись рядом и слушай. Ты должен произнести речь в парламенте!
— Но, дорогая, я не сумею…
— Как я сказала, так и должно быть. Пожалуйста, дорогой старичок! Это необходимо для твоей семьи, для меня.
— Но у меня нет никаких идей.
— Не может этого быть.
— Честное слово.
— Значит, ты отказываешься? — яростно вскричала жена.
— Нет, нет, — простонал Габор Доманди. — Я только прошу: избавь меня от речей, если можно. Ну какая тебе польза от этого?
— Какая польза? Не прикидывайся простофилей. Ты сам отлично знаешь какая. Человек может возвыситься двумя путями: с помощью состояния или благодаря политическому весу. Поверь, дорогой мой, совсем по-иному будет смотреть на тебя свет, если однажды увидит твою речь в газете. Сначала крупными буквами: «Габор Доманди» — а затем: «Уважаемый парламент!» — и так далее. Ох, Габор, как это красиво — быть политическим деятелем. Как это почетно, лестно!
Старик что-то уныло пробормотал.
— Отвечай же! Да или нет? — наседала жена.
— Да, дорогая Вильма! — пролепетал Доманди. — Как-нибудь весной.
— Нет, теперь, завтра или послезавтра! Даю тебе сроку не больше четырех дней. Теперь или никогда!
— Но послушай, мой ангел, сейчас в парламенте ведутся очень трудные, очень сложные дебаты, надо быть семи пядей во лбу, чтобы выступать теперь… Ты ведь знаешь, я не очень-то люблю книги.
— Какие там сложные дебаты! Не пытайся меня обмануть. Я тоже читаю газеты и знаю, что делается в парламенте. Обсуждают финансовый вопрос. Вот ты и выскажешь свои мысли…
— Но если их у меня нет! Потом учти, премьер сейчас попал в критическое положение…
— А тебе какое дело?.. Это даже кстати: министр финансов, уйдя в отставку, не сможет упрекать тебя, что ты не прав. Остальные все равно ничего не смыслят.
Габору Доманди пришлось по вкусу это соображение.
— Конечно, не смыслят… хм, хм… пожалуй, никто ничего не смыслит…
— Разумеется. Если бы смыслили, не отказался бы уже четвертый человек от предложенного премьер-министром портфеля. Итак, записывайся, дорогой друг, но только сегодня же… Раньше, чем через три дня, вряд ли дойдет твоя очередь, а до тех пор ты успеешь придумать, что следует сказать.
— Ты и в самом деле хочешь…
— Не хочу, а требую, Габор.
— Ну, что ж! — сказал, глубоко вздохнув, Доманди, — Пусть! Я пожертвую собой ради вас. Запишусь.
— Только не вздумай в последнюю минуту уйти в кусты. Знаю я вас, безмолвных мамелюков! Смотри же — не то, клянусь, мы больше не будет жить под одной крышей. Хватит с меня унижений.
— Все обещаю, Вильма, не сердись.
— Все — значит, и то, о чем я попрошу тебя сейчас.
— Как? Разве этого мало на сегодня?
— Да, мало, потому что одно связано с другим. Скажи мне, Габор, чего добивается от тебя столько времени молодой Фекете? Впрочем, мне до этого нет дела. Но зачем ты отсылаешь его в салон — навязываешь нам на шею? Может быть, ты заботишься о своей дочке? — добавила она язвительно.
— Из них получилась бы славная пара.
— Не раздражай меня, Габор, не раздражай… Такими речами ты сокращаешь мне жизнь. И без того я всего лишь тень на этом свете, и только любовь к вам удерживает мою душу на нашей бренной земле. Но пока бог не призовет меня к себе, я буду возражать против такого брака. Не хочу, Габор, не допущу! Запомни это твердо. Ты знаешь, я происхожу из рода Сентиллеши, на гербе которого девиз: «Выше!»
— Мне же, признаться, нравится Янош Фекете. Он образован, у него приличные манеры и благородный характер — редкие качества для современного молодого человека согласись сама…
— Из этого ничего не выйдет.
— Ну, как хотите… Я больше не буду посылать его к вам, дорогая, разве уж сам зайдет.
— В таком случае мы будем отсылать его к тебе.
— Пожалуйста. Я во всем уступаю ради мира в доме.
Мир, спокойствие — это единственное, чего желал Габор Доманди. Но как же его взволновало взятое сейчас обязательство! Он словно потерянный бродил по улицам и был так рассеян в клубе, что за вечер раза четыре проиграл в карты.
Адские муки терзали его душу.
Однако семена трагедии были посеяны. Первую ошибку он совершил: записался в число ораторов, и крупные политические газеты не замедлили опубликовать его имя в длинном списке, упомянув как бы вскользь, что это будет первая речь государственного мужа, располагающего пятидесятилетним жизненным опытом.
Ох, как врет, шельмец! Он никогда не хвастался никаким опытом, никогда не зарился на лавровый венок, не жаждал аплодисментов. Ему хотелось провалиться в преисподнюю, лишь бы никогда не настал тот роковой день, тот вторник, когда после какой-нибудь грандиозной речи распорядитель громко назовет его имя: «Габор Доманди!»
И тогда ему придется встать, чувствуя на себе взгляды всего собрания.
О, если бы депутаты удалились в кулуары или оглохли на полчаса — видели бы только движение его губ, но ничего не понимали!..
К сожалению, этого не произошло. Члены парламента не удалились в кулуары и не оглохли, а сам он не оказался в преисподней. Но все-таки с Габором Доманди случилось во вторник нечто необычайное. Он вернулся из парламента на пролетке весь в жару, скрипя зубами от злости, и первым делом закатил такую оплеуху слуге, открывшему дверь, что тот покатился под стол.