— Ох, ладно, так уж и быть, уступлю малость. Берите за форинт девяносто.

— Нет, так не пойдет. Она того не стоит. Меня дети родные за это проклянут… Ну, так уступите за цену, что я даю?

— Дешевле не отдам.

— Ну, тогда бог с вами! — развел Чомак руками, как бы прося прощения, и направился к выходу. Однако, не дойдя и до середины улицы, он вновь возвратился в лавку и спросил зычным голосом: — А может, все-таки уступите? Ну, так как же?

— Не отдам.

Крестьянин постоял в замешательстве, повертел головой, теребя в руках засаленную шляпу.

— Отродясь не приходилось мне встречать такого несговорчивого человека. Знаете что, хозяин, отставьте-ка эту косу вот сюда, в угол. Я хочу еще чуток поразмыслить на воле.

Прошло не менее часа. Наконец он снова возвратился, приведя с собой своего земляка.

— Вот я и опять пришел, — проговорил он, тяжело дыша и вытирая со лба пот, — а это вот мой кум, Ишток Камот из Дорожмы. Мы, значит, так порешили, ежели и он возьмет себе косу, — уж коли на то пошло, — стало быть, мы вдвоем купим две косы, а потому, как это водится, с каждого возьмут меньше.

— Я уже сто раз сказал, что уступить не могу.

— А вы подумайте хорошенько, не торопитесь с отказом.

— Бесполезно меня уговаривать.

— Так-таки, значит, и не уступите? — запальчиво спросил Чомак.

— Не уступлю, — твердо ответил лавочник.

— Что ж остается сказать в таком разе? — сказал Чомак примирительным тоном.

— Говорите, что хотите. И разговаривать более с вами не желаю.

— Ну, это вы того… Зачем же так сразу — и в амбицию. Коли вам на меня жаль слов тратить, так ударим по рукам. Дайте вашу руку.

И довольный Гергей Чомак торжествующе пожал руку лавочнику.

— Эх, куда ни шло, сделали дело!

Не торопясь, с довольным видом он начал расстегивать жилет, не спуская глаз с прислоненной к стене косы.

— Погоди-ка! — воскликнул он вдруг.

С быстротой молнии в голове у него пронеслась страшная мысль: «А ведь коса-то стала вроде и кривее и короче!» Он обвел всех подозрительным взглядом, затем взял косу и проверил ее на вес.

— Нет, это не та коса, — проговорил он сердито. — Провалиться мне на этом месте, это не моя коса.

И он стал торопливо застегивать свинцовые застежки на жилете.

— То есть как это не та коса? Не придумывайте, дядя Гергей, не выводите меня из себя!

— Э-хе-хе… И зачем только уносила меня нелегкая отсюда? Знаю, сам виноват. И вот тебе на! Что ж теперь делать?

— Я же говорю вам, что это та самая коса!

— Эта вот?! Так ведь я как-никак не слепой, пока еще обоими хорошо вижу.

Он провел пальцем вдоль острия, попробовал его на сгиб, постукал пальнем по металлу, вынес косу на улицу, стукнул несколько раз ею об мостовую, подышал на нее, взмахнул несколько раз в воздухе и, глубоко опечаленный, медленно вернулся в лавку.

— Нет, не та коса! Этой форинт восемьдесят красная цена.

— Не устраивайте мне тут комедий! Не нравится эта коса, выбирайте любую, перед вами целая куча.

— И не подумаю! Ишь глупость какая — начинать все сначала! Ладно уж, пускай остается эта, только я заплачу за нее столько, сколько она действительно стоит.

— В таком случае и слушать больше ничего не желаю.

— Что? Значит, по-вашему, я один должен терпеть убыток? Добро ж… хотите взять с меня лишнее? И у вас совести на это хватит?

— Вы мне тут проповедей не читайте, а лучше платите, да поскорее!

— Хорошо же! — с горечью воскликнул почтенный Гергей Чомак. — Пусть будет по-вашему… Только уж пополам, чтобы не одному мне быть в накладе. Поделим эти десять крейцеров поровну.

— Я не собираюсь половиниться с вами.

— Ну, в таком разе вот деньги. Держите!

Он снова принялся расстегивать свою жилетку, из внутреннего кармана которой с трудом извлек чулок. Затем с самого дна чулка он достал бумажный форинт и протянул его лавочнику.

— Остальные я вмиг отсчитаю.

Он вытащил из наружного кармана жилетки монету в двадцать крейцеров, а из другого — четыре крейцера.

— Это сколько же будет? Двадцать четыре…

Потом он полез в карман штанов и наскреб там еще тридцать три крейцера.

— Двадцать четыре да тридцать три — это будет пятьдесят семь… Сколько надо еще?

— Еще тридцать три крейцера.

— Столько-то? Ух, трудновато будет! — пробормотал он с наивным выражением лица, исподтишка наблюдая за настроением лавочника. — Стоп, куда же запропастились остальные? Постой-ка, куда ж я их засунул? Куманек, ты случайно не знаешь? Ах, вот тут еще, в платок завязаны.

И действительно, в уголок белой тряпки было завязано еще двадцать крейцеров.

— Вот все, что есть, уважаемый, — проговорил он медовым голосом. — На нет, как говорится, и суда нет!

— Гоните еще тринадцать крейцеров, — неумолимо торопил его лавочник.

— К чему упрямиться, почтенный, зачем? Мне и так завалящая коса досталась… Да к тому же у меня больше ни гроша с собой нет. Все оставил на телеге, в рукаве тулупа. Не захотите ж вы, право, чтоб я пустился бежать из-за каких-то жалких крейцеров в такую даль. Доплачу как-нибудь в другой раз.

— Мне все разом нужно. Что ж, сходите за деньгами, ведь коса от вас никуда не убежит.

Гергея Чомака так и взорвало.

— Что? Значит, мне и на каплю веры нет? Да знаете вы, что и отец и дед мой на селе в почете жили? Слышите, почтенный? Не нуждаюсь я ни в чьей милости. Меня тоже не с навозной кучи подобрали. Кум, швырни-ка ему эти тринадцать крейцеров!

И Чомак с обиженным видом схватил косу.

— Пошли, кум…

Однако, выйдя за порог лавки, он снова заглянул в нее. Его глаза искрились злорадными, насмешливыми огоньками. Он подернул плечом, торжествующе потряс косой и громко крикнул:

— А все-таки, скажу по секрету, это была самая лучшая коса! Остальные-то и дырявой полушки не стоят…

1885

Перевод О. Громова

Я люблю и уважаю всех своих родственников (родственные связи — дело нешуточное), однако охотнее всего я бывал в семье Пала Ковача, на Алфёльде, хотя родство это довольно дальнее. Дом у Ковачей велся прекрасно, и недостатка не было ни в чем — даже девиц там было три, причем одна красивее другой. К тому же они считались «выгодной партией»: за каждой маячили семьдесят — восемьдесят тысяч форинтов приданого. А восемьдесят тысяч — превосходный маяк…

Судьбе было угодно, чтобы жених появился в доме Ковачей как раз в то время, когда я там гостил. Щеголеватый молодой человек со светлыми вьющимися волосами, обладатель двух фамильных титулов — Карой Борот линкейский и боротский, — словом, дворянчик хоть куда: и пил, и на коне гарцевал, и в карты играл, и запросто, по имени, величал всех магнатов.

Четыре-пять дней он увивался около девиц, а потом решительно попросил у Ковача руки его старшей дочери Милики.

— Вижу, вас влечет друг к другу, — проговорил старый Ковач, — ну, а поскольку вы, молодой человек, из хорошей семьи, я против этого брака возражений не имею. Но прежде всего…

— Приказывайте, сударь!

— Мой отцовский долг повелевает мне выяснить, куда вы увезете свою жену? — И поскольку в Венгрии считается неприличным интересоваться материальным положением, разве что вот таким окольным путем, он тотчас же добавил: — Мне не хотелось бы, чтобы дочь моя оказалась вдалеке от меня!

— Однако ж это далековато отсюда… Герейская пустошь, под Кашшой.

— Ай-яй-яй, — сокрушенно покачал головой господин Пал, только для того, чтобы придать словам своим видимость возражения. — Никто из моей родни не бывал там. Да ведь это совсем на краю света. — Он почесал в затылке, будто раздумывая. — Эхе-хе… Ну да ладно, поглядим. Бедная моя пташка! Если она так далеко улетит отсюда, то я, пожалуй, больше и не увижу дочурку в ее гнездышке. Так как же называется это место?