Будто на крыльях разлетелась повсюду весть, что на выборы прибудет сам хозяин Дёнка. Подумать только, ведь это событие: Молнар впервые переступит порог резиденции комитатского управления!

— Так мы и поверили! — посмеивались правые.

Криштоф Бёр, знаменитый среди крестьян вербовщик голосов, разбивший на своем веку столько голов, что за решеткой комитатской тюрьмы сидел чаще, чем за собственным столом, теперь с пеной у рта доказывал, что собственными ушами слыхал обещание Пала Молнара Левелекского, потому что сам был в составе дёнкской депутации; он призывал на себя громы и молнии — пусть-де поразят его, Криштофа Бёра, столько раз, сколько блесток на его жилете, ежели он врет.

— Что ж, поживем — увидим, — отвечали ему.

И вот настал заветный день. День сражения. Волнение достигло апогея. Ведущие к городу дороги уже на заре были забиты повозками, на которых восседали члены крестьянских комитетов, и бричками дворян.

Дома в городке были украшены флагами, улицы запружены толпами любопытных, которые при появлении каждой новой коляски меняли свои предположения.

Этот отдаст голос за Рако. А этот — за Иштвана Тота.

Знающие грамоту записывали эти голоса, и, в зависимости от их числа, надежда воскресала или гасла. Ну, это еще только цветочки. Ягодки будут впереди, когда мимо Тота и его болельщиков промчится экипаж Молнара Левелекского… вот тогда стоит посмотреть, какую мину они скроят…

— Не приедет он, чего там…

— Нет, приедет.

Тысячи глаз устремлялись к холму Эчке в ожидании, когда же появятся наконец в облаке пыли силуэты четырех гнедых. А ну, у кого вострей взгляд?!

Криштоф Бёр волновался больше всех. И не только из-за священных интересов родины, но еще потому, что заключил уже несколько пари, утверждая, что Пал Молнар непременно приедет, — этим он хотел поддержать бодрость духа в своей партии. И то, что Пал Молнар все еще не показывался, заставляло его лишь громче разглагольствовать.

— Ну, с кем держать пари, кто желает? Ставлю еще пять литров, если Дёнк подкачает! Ну, кто хочет спорить?

Однако в душе он сильно трусил. Ведь господа — народ капризный. А американские и вовсе с зайчиками. Вдруг да появится Молнар? Тогда пиши пропало.

На кирпичной ограде дома Тепейи он заметил двух мальчишек.

— Эй, мальцы! Вот вам крейцер, лезьте скорей на колокольню, и, как заметите на той стороне Эчке экипаж, запряженный четверкой, помашите мне шляпой. Да побыстрее, одна нога здесь, другая там!

Ребятишки с восторгом приняли на себя такую важную роль, спрыгнули с ограды и понеслись к колокольне.

Между прочим, вид у этого Криштофа Бёра был прямо отталкивающий. Старик был одутловат, рыжеволос, а лицо у него было совсем голое (потому и прозвали его «кожаным усом»); зато на лице этом навсегда застыло противное выражение спеси и наглости. Однако перед Бёром приходилось заискивать, так как мужик он был хитроумнейший, почище любого юриста, и члены крестьянских комитетов всего комитата признавали его своим вожаком. Он и вправду умел — этого у него не отнимешь — произносить такие речи на комитатских собраниях, что господа дворяне только переглядывались.

Едва взобрались вихрастые посланцы на колокольню, как тотчас же стали махать Веру, который, мгновенно взбодрившись, крикнул толпе:

— Ставлю шесть моих волов против одною молочного поросенка!

— Согласен! — взвизгнул кто-то, и перед Криштофом Бёром, пробившись сквозь толпу, появился катахазский скорняк Беньямин Кукта. У него как раз появилось на свет несколько поросят, так почему бы ценой одного из них не стать ему хозяином шести волов?

Он уже издали протягивал пятерню для пари.

— А ну, сюда, поближе эту лапу свинячью! — спесиво произнес Криштоф Бёр, и ладони обоих джентльменов ударились друг о дружку.

— Разбейте, господин профессор!

Эти слова относились к господину Йожефу Мразу, выстроившему своих учеников, как на параде, в связи с тем, что Молнар Левелекский только на прошлой неделе пожаловал для нужд гимназии десять тысяч форинтов — а так как он впервые собрался посетить город, гимназии приличествовало быть при этой встрече.

Йожеф Мраз, считавшийся одним из «отцов учебного дела», придавал большое значение своей персоне и составленным этой же персоной учебникам, поэтому его несколько покоробила просьба Криштофа Бёра. Как это он будет при своих питомцах совершать столь прозаическое дело: отделять ладонь Криштофа Бёра от ладони Кукты, — он, который до сих пор отделял только приставки от корней!

Сделав вид, будто не слышал, Йожеф Мраз продолжал объяснять ученикам (ибо он любил позировать при публике) разницу между гекзаметром и пентаметром. Грудь он выпятил колесом, глаза его дико вращались, а морщины над ними носились вверх-вниз на той узенькой полоске, которая в просторечии именовалась лбом господина Мраза.

— Вы должны хорошо усвоить гекзаметр и пентаметр. Это очень легко. Ничего, что мы теперь на улице. Улица не улица перед лицом науки. Место не должно мешать занятиям. (Он говорил с небольшим словацким акцентом, ибо родом был из северной Венгрии.) А Йожеф Мраз все свое время отдает науке. Это факт. А факт есть факт. Итак, внимание! (И он начал скандировать, загибая при этом один за другим пальцы.) Если вы скажете:

«Я, Йожеф Мрáз, ваш учи'тель, читáю вам ли'терату'ру» — это гекзаметр.

«Я, Йожеф Мрáз вас учу', ли'терату'ру читáю» — это пентаметр. Если же вы скажете все вместе:

«Я, Йожеф Мраз, ваш учитель, читаю вам литературу,

Я, Йожеф Мраз, вас учу, литературу читаю», — получится дистих.

Выдающийся «отец учебного дела» повсюду видел лишь собственное «я», во всем из него исходил и обо всем судил с этой точки зрения. Даже для экзаменационной работы он дал следующую тему: «Йожеф Мраз и учебное дело».

Бух-бабах! — загремело вдруг. Поставленный при въезде в город сержант артиллерии пальнул из своих мортир. Толпа взволнованно заколыхалась, все взгляды устремились в сторону холма Эчке…

— Едет! Едет!

Ура! Уже невооруженным глазом можно было различить стремительно приближавшуюся господскую коляску.

Еще две-три минуты — и она будет здесь. Далекий гул, грянувшее на окраине города «ура» уже докатилось до центральной площади. Четверка гнедых грациозно летит-несется вперед, грохочут колеса, гулко вздыхает под ними земля.

— А вдруг в коляске не Молнар Левелекский, а, скажем, его управляющий?

Эта слабая надежда питала еще группу Тота, но напрасно: в коляске сидел сам Молнар Левелекский. Он был совсем стар; когда снял шляпу, благодаря за искренние приветствия, кланяясь во все стороны, все увидели его покрытую снегом голову, зато лицо его было красным, как никогда. Это сладкое волнение разрумянило его.

— Какой красивый старец, какие седины! — переговаривались вокруг.

А он полной грудью вдыхал пьянящий аромат популярности. С каким трудом решился он на этот путь — и вот получил самые счастливые в жизни минуты. Боже, боже, значит, все-таки стоило любить народ! Народ признал его, Молнара Левелекского, и боготворит!

Так волновалось, так билось старое сердце, словно рвалось наружу.

— Ты осторожно, слышишь, Мартон, правь тихонечко, видишь, народ!

Мартон подтянул вожжи, кони вздыбились, грызя удила, пена так и капала с их морд на землю. Из окон то и дело летели в коляску букеты цветов, улыбающиеся женщины махали платками. А вот из-за низенького забора какой-то лачужки упал ему на колени цветок картофеля. Наверное, его кинула, по примеру городских барышень, какая-нибудь бедная крестьянская девушка. Молнар Левелекский среди множества роз и гвоздик выбрал именно этот скромный убогий цветочек — он тоже изгой в среде цветов — и вставил его в петлицу.

Приветствия стали еще громче, гул голосов, крепчая, возрос, когда показался величественный и суровый фасад нового здания комитатского управления и площадь перед ним, где, снедаемые различными чувствами, стояли члены выборных комитетов.

К этому времени, пробивая себе дорогу грозными локтями, подоспел и Криштоф Бёр, злорадно вопя: