Он хотел послать сына, как раз окончившего школу в родном городе, на год-два в Мюнхен, чтобы он подучился там в академии живописи, но теперь это стало невозможным, и тогда господин Пал начал поливать грязью городские власти.
— Что и говорить, великий это грех — допустить, чтобы такой талант погиб. Долго ли магистрату проголосовать и выделить для Йошки на какие-то два года ежемесячно по сто форинтов? Эх, если б сидели там настоящие сенаторы, способные умом своим постичь истинную цену искусства! Способные подняться на известную высоту и воспитать для своего города великого мужа, памятник которого в грядущем красовался бы на площади перед зданием сберегательной кассы. Да полюбоваться на этот памятник съезжались бы чужеземцы со всех краев и, сняв шляпы, вспоминали бы имена тех славных сенаторов, которые некогда помогли Йожефу Кисличу встать на стезю искусства… Но нашим сенаторам все это ни к чему. Сборище мелких душонок, вот и все. Только и умеют, что в карты играть да рыгать.
Кислич-младший на самом деле неплохо орудовал кистью. Так, он сделал вывеску почтенному Ференцу Шошу, колбаснику, и нарисовал на ней такую грудинку, что любо было глядеть. Грудинку эту и бургомистр Зомбори нашел столь совершенной, что наконец сдался и созвал на совещание кое-кого из состоятельных горожан, чтобы решить, посылать ли Кислича-младшего в Мюнхен, и если да, то на каких условиях.
На этот шаг, кроме грудинки, бургомистра подтолкнуло еще одно обстоятельство: будучи вдовцом и родителем нескольких маленьких девочек, он хотел получить в гувернантки Анну Кислич, дочь Пала Кисла. Барышня Анна была, между прочим, прелестнейшим созданием, какое и самому Рафаэлю нарисовать было бы не под силу. А поскольку барышня Анна сама просила бургомистра сделать что-нибудь для ее младшего брата и при этом лукаво ему улыбалась, господин Зомбори (он был еще мужчина в соку) в своем покровительстве изящным искусствам тотчас же поднялся на такую высоту, что вполне подошел бы на пост бургомистра Венеции.
При таких обстоятельствах было созвано совещание, в котором приняли участие директор сберегательной кассы Дёрдь Кожехуба, барон Кирш, полковник в отставке и владелец крупных поместий, любимый и всеми почитаемый парламентский депутат от города, его превосходительство Махай Ходайи, сенаторы Маркович и Болдани, преподобный каноник Йожеф Корца, доктор Эмиль Сюч, адвокат, владелец кирпичного завода Матяш Шихта, крупный арендатор Леринц Фильтц и др., всего двадцать человек.
Заняв председательское кресло, бургомистр красноречиво изложил цель, с которой созвал здесь лучших сынов города. Он намерен представить на рассмотрение глубокоуважаемых присутствующих сограждан, коих объединяет не имущественное положение или титул, а духовное величие, некий весьма приятный план. А план этот заключается в том, что их городок должен, наконец, выступить из мрака неизвестности, дабы славиться в грядущих веках не только отличными фляжками (которые изготовляет почтенный Миклош Перец в церковном ряду), но и тем, что он шагает впереди прочих в деле покровительства художникам. Благодаря этому город их привлечет к себе симпатии. А симпатии доставят городу источники доходов: железнодорожную инспекцию, строительство казармы, государственное садоводство и немало иных, такого же рода, лакомых кусочков из кухни нации.
— Что говорить, — продолжал бургомистр, — arcanum[35] этот не нов. Покровительствовать художествам? Но где они, эти художества? Какое такое художество имеется у нас здесь, кроме того, что мясник Ретки умеет одним махом выкроить из барана кисет, так, что вместо бахромы его украшают сохранившиеся при выделке все четыре ноги животного? Конечно, все мы дивимся этому и отдаем умельцу должную дань, по все же не это принято называть художеством — увы, господа, всем вам известно, как глуп род людской! Ну да что уж тут поделаешь. Нет художества, значит, надо создать его. Однако для этого нужны художники, так же, как и шерсть можно получить, только вырастив сперва овец. Все это так, но где взять этих овец, вернее сказать, художников? Вот ради этого-то, я и осмелился собрать вас, ибо в настоящее время в нашем городе выявился такой талант, который, возможно, в один прекрасный день станет мировой знаменитостью: это Йожеф Кислич, с самого детства обративший на себя всеобщее внимание как восходящая звезда на небосклоне живописи. Так ухватимся же, господа, за представившуюся нам благодатную возможность! Вы только взгляните на эту грудинку, что изображена на вывеске у Ференца Шоша а затем судите сами. Мое предложение состоит в том, чтобы послать молодого Кисла в Мюнхен для усовершенствования таланта. При этом каждый из нас обязуется в течение двух лет оказывать ему помощь в размере пяти форинтов ежемесячно что составит, поскольку нас здесь двадцать человек, сто форинтов в месяц.
Приглашенные приняли эту идею довольно сухо и сошлись пока на том, что вышлют на место подкомиссию, которая должна будет доложить свое мнение о размерах таланта Кислича-сына.
Бургомистр был человек умный, он знал: если хочешь как-то использовать людей, надо дать им возможность сыграть известную роль. Подкомиссия состояла из председателя и четырех членов. Под руководством директора сберегательной кассы Кожехубы полковник Кирш, Матяш Плихта, Махай Киш и Дёзё Кепеши (последний, очевидно, включен был благодаря своей фамилии)[36] приступили к выполнению поручения.
Затребовав рисунки, картины, эскизы Кисла, они подвергли их обстоятельному исследованию, но дать определенного заключения не смогли, в связи с чем встала необходимость совместного торжественного осмотра chef d'œuvre[37] Кислича — вывески Ференца Шоша. Это окончательно взбудоражило мир и покой городка. Подумать только! Слыханное ли дело, чтобы вот так поднялась вдруг вся интеллигенция, дабы подарить стране художника!
Все были как в лихорадке. Кислич-младший вызывал зависть. Неужто этот щенок на самом деле оказался чудесной находкой? Но, как бы там ни было, это прекрасный и вдохновляющий жест со стороны предводителей города!
Когда разнеслась весть, что призванная установить талант Кисла подкомиссия тут же, на месте, обсудит нарисованную грудинку, на площади перед колбасной Шоша закишела толпа. Предстояло, значит, необычное зрелище, ибо Кожехуба славился тем, что был человеком практичным, который, высчитав или установив что-нибудь, обычно говаривал: «Господь бог может ошибиться, но Дёрдь Кожехуба никогда». Вот и на этот раз он хорошенько обмозговал, как и какими средствами надлежит действовать, и когда от сберегательной кассы подкомиссия двинулась в путь, то шествие выглядело воистину живописно, ибо каждый член подкомиссии вел с собой на цепи по собаке, будто отправляясь на охоту.
Дойдя до лавки Шоша, Кожехуба спустил собаку, и, следуя его примеру, то же самое сделали остальные.
Освободившиеся псы ошалело кружили среди публики возле колбасной, повизгивая, яро помахивая хвостами, настораживая уши.
Кожехуба запустил в вывеску диким каштаном (он всегда носил в кармане каштаны, как средство против удара), чтобы привлечь к ней внимание собак: каштан стукнулся о жесть, собаки взглянули в ту сторону, но на этом их интерес к вывеске кончился.
— Картина никудышная, — изрек Кожехуба, — собаки ее ни во что не ставят.
— Может, они просто сыты, — подумал вслух господин Кепеши.
— А давайте мы сделаем контрпробу, — предложил полковник Кирш.
Он тут же объяснил, в чем состоит контрпроба. И вот каждый взял свою собаку и отвел в сторонку, полковник же тем временем зашел в лавку и попросил почтенного Шоша, чтобы тот во имя общественных интересов совершил патриотический поступок и на другой створке двери вывесил настоящую грудинку.
Когда судьи в сопровождении псов вернулись к дверям лавки, там уже в девственной чистоте своей красовалась великолепная настоящая грудинка. Спущенные собаки кинулись на нее стрелой, их поднятые вверх хвосты нервно дрожали, они топтались по спинам друг друга, так что почтенному лавочнику пришлось взяться за палку, чтобы вовремя защитить свой товар.