Майор остановился против Закобуни.

Низенький, худенький, поджарый, в ярко начищенных хромовых сапогах, в узких, обтягивающих тонкие икры галифе, весь туго стянутый ремнями, он показался Чеботареву в сравнении с сухим и долговязым Закобуней игрушечным человечком, и Петру вдруг подумалось, что вот этот невзрачный майор имеет над всеми здесь такую большую власть, а лиши его звания, и будет он такой же, как все они, и даже слабее.

Не найдя в одежде Закобуни изъянов, майор перешел к следующему, Карпову. Тонкая ладонь комбата вошла ему под пряжку кожаного ремня, но перекрутить ремень не смогла.

— Молодец, — довольный, бросил Похлебкин и спросил: — Карпов ваша фамилия? Из взвода лейтенанта Варфоломеева?

— Так точно! — подтверждая, выкрикнул Карпов.

— Исправно служишь, — улыбнулся тонкими губами комбат. Вспомнив, видно, что Карпов долго не мог научиться штыковому бою, спросил: — Колоть теперь умеете?

— Так точно, умею, товарищ майор, — Карпов улыбнулся.

До Чеботарева комбат шел минут двадцать. Неимоверно пекло солнце. Все стояли потные. Нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ругались про себя, что не вовремя принесло Похлебкина.

Чеботарева майор осматривать не стал: надоело, да и понял, что готовились в увольнение тщательно. Но вдруг уже от третьего за Петром бойца он вернулся. Прикусив нижнюю губу, майор нагнулся над сапогом Чеботарева. Его рука потянула из-за голенища торчащий угол портянки. Выпрямившись и отступив на три шага от строя, комбат скомандовал Чеботареву:

— Два шага вперед, арш! — И к Шестунину: — Ваш младший сержант не умеет портянки наматывать. Видите? Чем вы здесь занимаетесь? Там батальон день и ночь учится, сил не жалеет, а вы… бездельничаете! — И к Чеботареву: — Сколько лет служите?

Чеботарев молчал. Понимал, надо ответить, но не мог. Внутри что-то непримиримое, злое сдерживало. «Знаешь, что же спрашивать?» — твердил он про себя, почти уверенный, что его увольнение комбат отменит.

— Молчите? — Похлебкин смерил его долгим насмешливым взглядом.

Строй настороженно замер. Шестунин, не ожидая ничего доброго, ел глазами комбата, вытянувшись перед ним так, что исчезла еле приметная сутулость. Похлебкин думал. Потом, чтобы слышал строй, но не громко, проронил:

— Увольнение Чеботареву отменяю. Посадите… — Петра так и дернуло: на губу… А через паузу услышал: — За уставы. Пусть учится отвечать командирам и наматывать портянки… Научится, доложите лично о выполнении.

Небрежно поднеся руку к козырьку фуражки, майор повернулся и неторопливо зашагал к воротам. Шестунин проводил его злыми глазами и распустил строй. Подошел к Чеботареву, который засовывал за голенище угол портянки.

— Эх ты, растяпа! — с сожалением бросил старшина. — Всю обедню Зоммеру испортил.

Чеботарев, даже не взглянув на него, ушел в казарму. Удрученный, высунулся из окна, вглядывался в людей около проходной части — искал Валю. Вдруг подумалось, что зря не попросил кого-нибудь из уволенных в город сообщить о случившемся Зоммеру. Решил: «Надо отписать обо всем Валюше». Досадуя на себя, полез в тумбочку. С конвертом и ученической тетрадью направился в ленинскую комнату.

В ленинской комнате было торжественно и тихо. Шестунин, навалившись грудью на край стола, играл с комсоргом роты в шахматы. Сутин читал свежий номер «Крокодила». Когда Петр проходил мимо него, он ехидно улыбнулся и шепотом спросил:

— Ну как комбат?

— Придира он, а не комбат, — обиженно буркнул Чеботарев.

Выбрав укромное место, подальше от всех, он сел за стол. Раскрыл тетрадь. Месяцы знакомства с Валей промелькнули в памяти. Написал в раздумье:

Карандаш помимо воли сам остановился на бумаге. Не напишешь же ей про это «потому»! Стыд один!..

Не выходила из головы просьба Зоммера. Петра захлестнула новая волна обиды на комбата. «Будто я какой молокосос — как по щекам отхлестал!»

Петр поднялся… Идя мимо стендов, машинально читал заголовки: «В чем сила Красной Армии», «Советский народ на трудовом посту», «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», «Свято соблюдай воинскую присягу». Возле бюста Владимира Ильича Ленина, стоящего на высокой тумбе, покрытой алым бархатом, глаза наткнулись на ротную стенгазету, членом редколлегии которой был и он. Промелькнуло название передовицы «Если завтра война…» Писал ее перед уходом в отпуск политрук роты Буров. Комсоргу Растопчину конец передовицы почему-то не понравился. Надо было послать кого-нибудь из редколлегии к Бурову, который отдыхал здесь, в городе, и посоветоваться с ним, а Растопчин ссамовольничал, приписав к ней такой конец:

Конец этот выглядел в передовице как ненужный довесок, но никто с Растопчиным спорить не стал: мысль эта была не нова. Об этом пели песни, говорили в беседах и на политзанятиях, показывали кинокартины… Но, вспомнив про слух, сообщенный Сутиным, Петр подумал о Зоммере: «Не спешишь ли, Федор?» Он тяжело вздохнул, проговорил про себя, имея в виду уже Валю: «Женись вот… Женишься, а тут война…» В глаза бросилась карикатура, на которой изображались злостные самовольщики. Под ней красовалась ярко выведенная подпись:

Буквы прыгали. Из головы не выходило: «Подвел я тебя, Федор. Подвел».

Петр тихо вышел в коридор и вскоре оказался на крыльце казармы. Еще борясь с внезапно возникшим соблазном, миновал двор — пустынный, без соринки. У конюшни остановился, огляделся. Легко перескочив учебный окоп, юркнул в заросли сирени вдоль забора.

По-прежнему пекло солнце. Было душно. Густая жесткая трава шуршала под ногами, и Петру казалось, что звук этот разносится на весь двор. Но страха не было. Было лишь желание — не подвести Зоммера.

Раздвинув куст, Петр пролез к лазу, о котором слышал от бойцов в курилке. Отвалив от забора гнилой пень, потрогал доску. Качается. Отодвинул се. Прислушался. Просунул в отверстие голову. За забором был чей-то двор. Сбоку росли яблони, перед самой доской зеленел, развалясь в квадратной раме из палок, куст смородины, а рядом с ним, вплотную с забором, стоял сколоченный из полусгнивших горбылей мусорный ящик.

Протискиваясь через дыру большим, сильным телом, Чеботарев зацепил штаниной за гвоздь. Ржавый конец его, пробороздив, выдрал клок. Но Чеботарев этого не заметил — в голове было одно: «Только бы не нарваться на патруль»

После обеда в горкоме комсомола собрали актив и пионервожатых. Обсуждали, по существу, один вопрос: как идет летняя оздоровительная кампания? Совещание окончилось в пятом часу, а после него Валю, работавшую здесь техническим секретарем, засадили за разбор бумаг.

Появился откуда-то Саша Момойкин — инструктор орготдела. Он взялся Вале помогать, да только мешал, отвлекая ее от работы разговорами.

Валя Момойкину нравилась. Но она не отвечала взаимностью. Другой уж давно бы отстал — не таков оказался Саша. Он был упрямый и настойчиво домогался ее любви.

Саша Момойкин вырос в деревне под Псковом. Рос без отца (отец, белогвардеец, еще в гражданскую войну пропал без вести). Жили вдвоем с матерью. Бедно и скупо. Так что в свои шестнадцать лет, когда ему пришло время получать паспорт, он, наслышавшись, что в городах куда легче, уехал из колхоза. В Пскове устроился у тетки, сестры матери, окончил девять классов и поступил, работать на завод «Выдвиженец». Как-то на комсомольском собрании Момойкин удачно подверг критике работу комсомольского бюро. Его заметили товарищи из горкома комсомола. Осенью фамилия Саши уже стояла в списках кандидатов в члены бюро комсомольской организации. Не прошло и двух лет, как Момойкин очутился в штате горкома комсомола. Этому поспособствовало и то, что, работая слесарем, Саша покалечил кисть левой руки. Оставаться на своей работе он уже не мог. Тут-то как раз и подвернулась свободная должность инструктора, на которой, как ему объяснили, до него сидел не тот человек…