Осмотр теплохода заканчивается товарищеским чаем. Наши гости говорят только по-норвежски и немного по-английски. Но ребята находят все же способ обменяться мыслями с норвежцами. Кто-то притаскивает кипу иллюстрированных журналов. Перелистывая их, матросы показывают гостям дымящиеся трубы заводов, железную паутину строек, армии тракторов, вспахивающих страницы журналов. Все это сопровождается пояснительными комментариями на скверном подобии английского языка и самой ожесточенной мимикой и жестикуляцией.

Язык пролетариата — интернациональный язык. Мы прекрасно понимаем друг друга.

— Компартия должна руководить. Руль — вот, понимаешь? — и руки вспотевшего от напряжения матроса изображают поворот штурвального колеса. Для большей ясности из кармана извлекается книжечка с четырьмя буквами: ВКП(б). Гости рассматривают ее с почтительным вниманием. Неожиданно один из них порывисто вытаскивает из какого-то потайного кармана картонный четырехугольник.

Иностранная вязь букв удостоверяет, что Иогансен Эдвард является членом компартии Норвегии…

Ночью мне долго не спится. Бродя по теплоходу, я наталкиваюсь на воззвание профессиональных и партийных организаций Карской экспедиции, которое почему-то не заметил днем.

«Товарищи, — кричат черные точки бумаги, — в этом году на долю водников и грузчиков, участников Карской экспедиции, выпала ответственнейшая задача по выполнению экспортно-импортного плана в размере, превышающем прошлогодний на 172%, что составляет 57 000 тонн. Вместо 13 иностранных пароходов прошлого года в нынешнем году Карская экспедиция принимает 20 пароходов, которые необходимо разгрузить от импорта и погрузить экспортом».

Мелькают строчки букв:

«Факт подписания договоров социалистического соревнования и объявления себя ударниками показал, что водники и грузчики поняли стоящие перед ними задачи и потому решили взять ударные темпы работы.

Изживем недисциплинированность!

Даешь ударное окончание работ!»

Рыжая, гримасничающая луна повисает на кончике мачты. Я думаю об ударничестве, пробивающем льды, о четырех сотнях грузчиках Нового порта, решивших для выполнения плана довести свой рабочий день до 12 часов, о соревновании, развернувшемся здесь, за полярным кругом, о крепкой породе новых людей, завоевавших север.

Могучая творческая сила рабочего класса строит новую жизнь.

-

Шли дни и шли ночи, не отличимые друг от друга. Дни, как ночи, и ночи, как дни. Иногда озаренные тусклым солнцем, а чаще укутанные в мокрую кисею тумана. Команды иностранных судов Енисейской экспедиции, непривычные к постоянному свету, путали вахты, спали днем, ночью играли в карты и слушали граммофон. А когда подходила страда и льды зажимали черные коробки пароходов, люди и вовсе не спали от постоянной возни на палубе, от скрежета льдин о железные борта, гулко разносившегося по всему кораблю. Антенна ледокола не успевала принимать воплей голландских, английских и немецких капитанов, наперебой утверждавших, что их ждет участь «Тегетгофа»[3], если не последует немедленной помощи.

Так было на пути с запада на восток, когда один ледокол должен был протащить от Вайгача до Ямала 28 кораблей с импортными грузами. Почти то же самое началось по выходе судов в море с экспортными грузами на пути с востока на запад.

Впрочем теперь было еще хуже. День отгородился от ночи длинными серыми сумерками. На темнеющем небе стали появляться редкие бледные звезды. Лед утратил подвижность. На просторе белых полей все реже попадались разводья и трещины. Реже набегал туман. Вместо тумана с севера двигались темные тучи, лениво сыпавшие крупные хлопья снега. Чаще стали ныть ванты. Иногда нытье переходило в протяжный вой. За воем шел визг и тонкие жалобные крики такелажа. Все кроме вахтенных убегали с палубы. Только на советском ледоколе сбившиеся с ног люди забыли про вахту. Ледокол был один, а судов двадцать восемь. Двадцать восемь судов нужно было протаскивать через лед. Машинисты ледокола перестали мыться и ели кое-как; голые кочегары, сменяясь с вахты, не одевались и валились в койку, покрывая темными пятнами угольной пыли подушки; палубная команда сутками не снимала тулупов и валенок, чтобы прямо из койки бежать в аврал.

Спеленутый белыми вихрями снежной бури, самолет Клота приютился у Диксона, не имея возможности выйти на разведку льдов. Экспедиция шла по указаниям береговых полярных радиостанций. Лед был кругом. По какой-то иронии только пролив Малыгина, недоступный для судов экспедиции, был свободен ото льдов. Черные волны свободно ходили по проливу, обдавая пеной плоские берега и слизывая снег на кромке льда, где беспомощно вертелись суда экспедиции. Но начальник экспедиции знал, что этот черный пролив — мышеловка. Он не вошел в него даже тогда, когда ветер упал до одного балла, прекратился снег и в прорывы между темными тучами стал короткими днями проглядывать бледный отсвет последнего солнца. Но стоять у Белого было тоже немыслимо. Нужно было использовать начавшуюся сильную подвижку льда и выбраться к Новой Земле. И начальник экспедиции знал, что он выберется, но хотел совершить это с возможно меньшим риском.

За кормой у ледокола стояли 28 голландских, английских и немецких капитанов. Они не имели никакого представления о том, что такое льды Карского моря. Они охрипли от ругани с выбившимися из сил матросами. Они замучили радистов, заставляя их бомбардировать антенну ледокола. Капитанам нужна была нянька, чтобы за ручку вывести их через проливы Новой Земли в Баренцево море. Но проливов было три: южный — Югорский Шар, средний — Карские Ворота и северный — Маточкин Шар, и начальник экспедиции не знал, который из них будет свободен ото льдов ко времени подхода экспедиции. Береговые станции тоже видели только то, что делалось в десяти милях от них. Они не знали, какому из проливов угрожает главная масса ледяных полей, плывущая с далекого ветренного севера.

Они не могли помочь начальнику экспедиции.

Помочь могла только воздушная разведка.

Пользуясь первым же светлым днем, начальник экспедиции послал радио на Диксон:

«Можете ли вылететь для освещения движения льдов и выяснения возможности прохода проливами?»

Через час пришло ответное радио:

«Вылетаю немедленно».

Вялость Клота как рукой сняло, даже больной Иваныч из-под вороха наваленных на него одеял заметил необычайную нервность пилота. Все делалось быстро и точно. Распоряжения, отданные перед полетом, были ясны и звучали так беспрекословно, что никому не пришло в голову возражать, несмотря на неожиданность. Голос Клота был необычайно резок, когда он сказал, ни на кого не глядя:

— Иваныч болен — с передачей результатов разведки я справлюсь сам. Глюк мне не нужен — мне гораздо нужнее те двести кило бензина, что я могу взять вместо вас обоих. Двести кило — это лишний час полета. Час полета — это сто миль. Сто миль — это судьба всего предприятия… моя судьба.

Клот на мгновение задумался, глядя на Карпа:

— Вы, Карп, пойдете со мной один, если… если не откажетесь… Я оставляю вам право отказаться.

— И отпустить вас одного?.. Хреновато, товарищ начальник.

— Ну, ладно, на то ведь вы и легкая кавалерия: всегда впереди всех. Сейчас же принимайтесь за работу: залейтесь бензином под пробки. Мне нужно столько бензина, сколько мы можем поднять.