Машина шла невысоко. Временами Клоту казалось, что он слышит шум размашистых темных волн, поспешно кативших на юг нарастающие до белизны вспененного мыла гребешки. Гребешки гнались друг за другом и, падая с вершины волны, растворялись в темной воде. Клот хорошо знал эти гребешки. Он любил седые волны Баренцова моря. Но теперь к обычному чувству восторга перед мощью этих темных холодных масс воды примешивалось что-то подсознательно-неприятное, в чем он не мог дать себе отчета, точно оскомина от прекрасной грозди винограда. Клот задумался, следя за бегом гребешков. И вдруг ему показалось, что он понял, откуда этот привкус оскомины: «Я предал вас, мои седые друзья. Мы видимся в последний раз». Но, тряхнув головой, Клот постарался отогнать от себя неприятную мысль: «Глупости!.. Я делаю то, что должен сделать всякий честный русский. Пусть они называют это вредительством, история, не их сумасшедшая, а наша подлинная русская, настоящая история назовет это иначе. Лейтенант фон Клот не вредитель для единой великой России, той России…»

Клот поймал себя на мысли, что старается убедить самого себя в чем-то, в чем он не очень уверен. «Пустяки, — подумал он, — только не нужно распускаться».

Вдали, в северо-восточной части горизонта, появился низкий темный валик. Валик катился, разматывая за собой серую мохнатую пелену. Надвигался туман. Клот постучал в переборку навигаторской кабины.

— Эй, Иваныч, как метеосводка?

— Не получал.

— Придется безусловно садиться на Колгуеве, — прокричал Клот. И подумал: «По крайней мере есть настоящее оправдание».

Он внимательно вглядывался в горизонт, отыскивая на востоке цель своего полета — Колгуев. Но острова все не было видно. Лишь через полчаса, почти сливаясь с тусклым сводом неба, показалась серо-желтая низкая черточка. По мере приближения можно было различить плоскую бляху острова, опоясанную с юга широкой белой полосой прибоя. Клот взялся за штурвал и велел Глюку оставить управление.

Внизу желтели проступающие сквозь пенистую воду широкие кошки. Машина подходила к острову широкими плавными кругами. Было видно, как из крошечных домиков становища Бугрино выбегают люди и, постояв минуту с задранной головой, стремглав бегут к высокому откосу берега. Фигурки скопились у широкого разлога речки Бугрянки; от берега отделился маленький катер, медленно потащившийся к морю в обход желтых «кошек».

Клот уверенно вел машину на темную полосу воды, разрезавшую кошки против устья реки. Море осталось у него за спиной. По курсу, насколько хватал глаз, простиралась буро-зеленая поверхность тундры. Клот ровно посадил машину в двухстах метрах от берега.

Подошел с острова катер и завел якоря.

Покинутая экипажем машина безвольно и беспорядочно закачалась на мутных волнах. На ней остался один только Карп. Такова уж участь бортмехаников — первым приходить на самолет перед полетом и последним покидать машину после полета.

Длинная фигура Карпа появлялась около моторных гондол, высовывалась из люков кабинок, лазила по крылу. Нужно было осмотреть каждый сантиметр машины, проверить каждый болт, каждую заклепку.

Посасывая трубку, Карп мурлыкал под нос веселую песенку. Добравшись до бензиновых баков, он сунул трубку в карман и проверил уровень горючего.

Недоуменно пожав плечами, Карп на мотив песенки повел разговор сам с собой: «Спрашивается, какого хрена мы сели в этой дыре? Начальство говорит „за бензином“, да нам и своего-то до самой смерти не сжечь. Чудно право».

Он задумчиво выколотил потухшую трубку. Тщательно заправляя новую порцию вонючей имитации «кэпстена», пробормотал: «А между прочим, товарищ Карп, как ты есть легкая кавалерия, то обязанность твоя смотреть в оба… И сдается мне, что хорошая разведка будет на этот раз не лишней… да, не лишней, товарищ Карп… Кто возражает против, прошу поднять…»

Трубка задымилась новым зарядом. Позвякивая ключом, Карп принялся за дальнейший осмотр машины.

Через два часа он сидел за столом и жадно, с прихлюпыванием, тянул чай из стакана, обжигающего сложенные трубочкой ладони, На столе белела гора хлеба и стояла недоеденная банка мясных консервов с воткнутым в желтое сало перочинным ножом.

Голова Карпа, даже когда он сидел, почти упиралась в темные балки закопченного потолка. В углу маленький горницы в высоком стеклянном чехле, похожем на футляр старинных часов, стоял, вытянувшись темным металлом во всю вышину стены, ртутный барометр. Около него на табуретках были разложены разные приборы, принадлежащие хозяину дома — метеорологическому наблюдателю Убеко Севера[14]. Впрочем едва ли то сооружение, в котором находился Карп, заслуживало название дома. Покосившееся, расползшееся по земле, как шляпка гнилого гриба, оно ничем не отличалось от остальных двух построек становища Бугрина. Когда Карп входил в хибарку, ему пришлось согнуться в поясе под прямым углом, иначе он рисковал просчитать головой все косяки.

Зато теперь он благодушествовал за кипящим самоваром, уписывая один за другим мягкие, сминающиеся в пальцах, как вата, ломти белого хлеба.

Тут же, растянувшись на лавке, отдыхал с папиросой навигатор Иваныч.

Клота не было; он вместе с хозяевами ушел на факторию Госторга.

В горнице было тихо, слышалось только острое похрустывание сахара на крепких зубах Карпа. Вдруг механик, не донеся до рта очередного куска, обернулся к дремлющему Иванычу:

— Слышь-ка, Иваныч, что я у тебя спрошу.

Иваныч нехотя открыл глаза.

— Ну, что еще?

— Постой, брат, это я в порядке самокритики… На кой хрен мы здесь сели?

— А тебе не все равно?

— Значит не все равно, коли спрашиваю.

— Из-за тумана.

— To-есть из-за какого же это тумана?

— Из-за мокрого.

— Нет, ты эти посмешенки, братец, брось. Я тебя, как человека, спрашиваю.

— Ну, дружище, какой же ты человек. Комса ты безусая, а не человек… вот подрастешь, усы вырастут, тогда человеком станешь.

Голос Карпа зазвучал резко:

— Брось балаган, Иваныч. Не до балагана твоего. Говори толком: чего сели?

— Ишь, ревизор выискался.

— Вот те и ревизор.

— Ну, ладно, не кипятись. Говорят тебе из-за тумана. Клот полагает, что впереди нас туман.

— А почему он это полагает?

— Ну, уж это ты, братец, его спроси.

— А ты-то сам как думаешь?

— Раньше думал, что чепуха, а теперь никак не думаю — спать хочется.

— Эх ты, ус моржовый, «спать», — передразнил вялого Иваныча Карп и вышел из горницы.

Стоя на пороге избы, Карп посмотрел в сторону моря. На востоке виднелся давешний ватный валик тумана. Он быстро двигался к западу, оставляя за собой полосу чистого горизонта.

Карп задумчиво покачал головой:

«Бензина хоть залейся, туман — чепуха… тут не то что легкая кавалерия, а и сам Буденный ни черта не разберет».

Он повернулся в сторону острова. Глазу не на чем остановиться — бархатный темный бобрик тундры сглаживал все неровности.

Скользя по намокшему мху, Карп пошел в тундру. Изредка он нагибался, чтобы бережно сорвать кустик ярких незабудок, прилепившихся в складке жесткого бурого лишайника.

Бледное северное солнце обливало спокойное море выцветшим золотом. Волны размашисто, лениво, без гребней и без пены, захлестывали серый прибрежный песок и, шурша струйкой о струйку, также лениво уходили обратно.

Карликовая ива подняла над землей свои жесткие коричневые стебли. Ее бледные листики старались казаться свежими и яркими.

Большие полярные чайки и глупыши, распластав белоснежные метровые крылья, не хотели сходить с растянутого над ними бледно-голубого панно. А еще выше, совсем высоко, в непосредственной близости к голубому фону, перились струйками редкие облачка.

Невдалеке темнел конус чума. Из его дымового отверстия вилась темная спокойная струйка. Ширясь, она уходила навстречу крикам круживших чаек.

Чум стоял в полукилометре от Бугрина. Его расставил приехавший вчера из тундры самоед Екся. Екся привез совики и пимы для экипажа самолета.