— Вот вам новая пшеница — «маркиза». Эта пшеница для наших равнин…

Сгрудившись тесным кольцом вокруг могучего патриарха прерий, поселенцы проталкивались вперед, чтобы посмотреть.

— «Маркиза» поспела на десять дней раньше «красной свирели», она перенесла холод, справилась с морозом. Она на шесть дней опередила наступление настоящих, убийственных морозов, — говорил Ангус. — Даже на паровом черноземе, который всегда задерживает рост пшеницы, она созрела так же быстро, как «красная свирель» на жнитве…

Толпа загудела, заволновалась. На оратора посыпался град вопросов.

— Где нам достать эту пшеницу, Ангус? — теребили его со всех сторон.

С быстротой молнии облетала всю прерию весть о новой скороспелой и высокоурожайной пшенице.

В какие-нибудь пять лет «маркиза» — победительница мороза — распространилась по прерии, вытеснив повсюду «красную свирель». Ничтожная горсть зерна, присланная Ангусу из Оттавы и посеянная им в несчастный 1907 год, выросла в миллионы бушелей к осени 1912 года. «Маркиза» завоевала всю страну от озер Манитобы до границы Альберты, где пустынные склоны Скалистых гор бросают гигантские тени на последние пшеничные поля Западной области.

По мере того как Дональд Маккей, сухопарый сын Ангуса, размножал драгоценные семена на своей ферме, все дальше к северу продвигалась «маркиза». Ожившие и повеселевшие поселенцы, откладывая часть урожая, продавали семена друг другу. Отважные безумцы к северу от Саскатуна вступили в новые ожесточенные бои с августовскими морозами. Вся страна была охвачена одной насущной заботой: сеять и жать «маркизу».

Поезжайте в эту удивительную страну в августе. Остановитесь среди ее полей. Вы окажетесь на дне гигантской чаши, до краев наполненной золотом пшеницы. А среди ночи вы увидите вдоль дорог сверкающие огоньки фордов…

За свое участие в открытии «маркизы» Чарльз Саундерс получил от канадского правительства пожизненную пенсию в пять тысяч долларов в год. Теперь он мог всецело отдаться занятиям, к которым всегда питал большую склонность: игре на флейте, пению и чтению французских классиков.

Основатель государственной системы экспериментальных ферм, отец канадской агрикультуры, Вильям Саундерс при жизни увидел, как «маркиза» покорила себе всю равнину, как его стараниями вырастали в прерии новые дома в роде того, который ошеломляет путника в пустынной местности к западу от Саскачевана. Побьет ли новая пшеница, которая появится в результате научных работ в этих лабораториях, «маркизу», порожденную необузданными «скрестительными» фантазиями старого Саундерса?

Что касается Ангуса, он доживает свой век в Индиен-Хэде в большом каменном доме под сенью деревьев. Больше всего он любит общество поселенцев, которые дают земле отдыхать под летним паром и ненавидят сорные травы. С видом старого философа он рассказывает им истории об опустошительных набегах кобылки, о жгучих ветрах и о граде, который в пять минут сметал с лица земли работу целого года. Он с улыбкой вспоминает о засухе, которая преподнесла ему такой чудесный эксперимент в 1886 году, и о холоде, погубившем всю пшеницу — кроме «маркизы» — в 1907 году. По странной игре случая эти два события случились на полях, лежащих почти рядом.

Старик категорически отрицает свои заслуги в этом деле.

— Право же, я тут совершенно не при чем, — с улыбкой говорит он. — Это сам мороз открыл и создал нам «маркизу».

Горный инженер Милановский наклонился над желтой потрепанной папкой. По старой орфографии большими строгими буквами на папке было напечатано: «Матерiалы Горнаго Департамента Канцелярiи Его Величества». А ниже синим карандашом: «Нерчинскiй заводъ, Аргунскiй рудникъ». Инженер открыл папку. В осторожных пальцах зашуршали упругие листы кальки.

— Смотрите, какая тщательность работы, — обратился он к молодому производителю работ, который сидел за столом напротив, торопливо глотая чай из кружки, и косился на развернутую рядом газету. — Горизонтальные разрезы через каждую сажень! Вот совершенно пустые четыре листа: на этих саженях никаких выработок нет, и поэтому нанесены лишь две шахты. По-современному — удивительная расточительность…

Производитель работ улыбнулся.

— Вот! — Милановский положил ладонь на чертеж, на котором причудливо перекрещивались цветные ломаные полоски. — Лист пятнадцатый. Уровень штольни «В». Штольня «В» заморожена. Мы ее пройдем, спустим воду. Порода, я думаю, осела. Крепление придется переменить. Месяца через два мы дойдем до пятого южного квершлага — и тогда будем иметь все данные о руднике.

— Месяца через два? — удивленно воскликнул производитель работ. — Ну, нет-с! По договору на соцсоревнование с Каданскими разведками мы должны выявить Аргунский через месяц. Это — максимум!

Он отодвинул кружку и встал. Поднялся и Милановский.

— Договор — хороший стимул для повышения эффективности работы, — с улыбкой произнес инженер. — Но… в нашем деле бывает столько неожиданностей…

— Через месяц мы пройдем штольню «В»! — решительно повторил производитель работ.

— Конечно, конечно, — рассеянно согласился Милановский, вынимая часы. — Однако пора. Идем.

Инженер Милановский и производитель работ Синицын вышли из сторожки занятой канцелярией горно-восстановительной партии. Тропинка уходила от сторожки под гору, прячась в рощицах березняка. За ним виднелись блестящие лоскутки реки и дальше — грязно-зеленый холмистый противоположный берег. По реке шла граница. Тот берег — китайский. Было ясно, тихо, но свежо, несмотря на июль. Милановский поднял воротник куртки.

От сторожки до рудника было не больше полукилометра. Милановский и Синицын скоро спустились к реке и берегом пошли к группе рабочих, сидевших на камнях у подножья крутой сопки, склоны которой были засыпаны старыми рудничными обвалами. Рабочие смотрели на китайский берег. Там стояла грязная, покосившаяся хибарка. На стене ее, обращенной к советскому берегу, висела большая неуклюжая вывеска. Широко расставленными буквами, огромными и кривыми, на ней было выведено:

Перед хибаркой, привязанная к колу, плавала на воде лодка, а на крыльце сидел сам хозяин — толстый китаец — и курил трубку. У коновязи понуро скучала оседланная коротконогая лошадка с белой подстриженной гривой.

Подойдя к рабочим поближе, Милановский и Синицын увидели, что те заинтересованы не лавкой и не жирным китайцем.

— Что там? — поздоровавшись, спросил инженер.

— Шурфуют что-то мало-мало, — ответил рабочий, сидевший на корточках и из-под руки смотревший через реку. — На нас, видно, насмотрелись, да и тоже за разведку… Э-вон, стараются! Земля так и летит.

— Да, подходяще копают, — подхватил другой. — Тоже будто на соревновании…

На гребне одного из холмов Милановский легко разглядел группу китайцев человек в двадцать. Все они были с лопатами и действительно старались, словно взялись снести долой весь холм.

Синицын покачал головой.

— Что-то здесь не чисто, — пробормотал он. — Я не слыхал, чтобы в этом холме водились клады. А шурфы так не копают. Это скорее канава или…

Он не договорил. Возникшее у него предположение ему самому показалось слишком невероятным. Неожиданно он обратился к рабочему, сидевшему на корточках:

— Трофимов! Ты когда излечишь от простуды наш радио-кричатель?

Никто не понял, какое отношение имеет радио к китайским землекопам, а сам Трофимов попросту не ответил на вопрос.