— Вы оптимист, — рассмеялся англичанин.

— Прикиньте на счетах: семьдесят пять тысяч голландцев на всю Инсулину при сорока миллионах туземцев…

— Вы упускаете из виду одно, дружище, что один белый стоит тысячи ваших друзей цвета «мокко», — сказал Смитс.

— Нет, дело не в этом. Восстание было подавлено сравнительно легко по другим причинам. Сасаки могли продолжать войну годами, но это не улыбалось балийцам. Балийская знать вместе с династией предали сасаков. Земельные поместья решили вопрос. Устроить переворот я не мог. Балийцы следили за каждым моим шагом, да это требовало и подготовки. По взятии Тьякры-Негары магараджа сдался на милость победителей.

— Они выдали вас. Это в духе островитян…

— Нет, Смитс. Несмотря на ультимативные требования, сасаки на это не пошли.

Два месяца я скрывался в лесном компонге. Голландцы полагали, что я покинул остров. Меня предал случай, приведший в компонг отряд, отбиравший оружие у сасаков. Дальнейшее вам известно. Суд. Дикое и нелепое с точки зрения международного права обвинение в государственной измене, словно я был голландцем…

— Ну, положим, — заметил Смитс, — обвинение не так уж нелепо. По существу, — извините меня, дружище, — это все же измена своей расе…

Парыган сухо усмехнулся.

— Затем смертный приговор, замененный вечной каторгой, — продолжал он. — Три года в «болотной тюрьме»…

— Как же вы вырвались, старина?

— Меня амнистировали по случаю коронации, потому что считали английским агентом. Голландцы полагали, что англичане непрочь ради коммерческих интересов иной раз изменить своей расе, — иронически подчеркнул Парыган. — Сейчас я продолжаю состоять до известной степени под арестом. В Суэце меня сдадут на пароход, идущий в Черное море, с обязательством высадить в Одессе…

Парыган снова закашлялся.

Англичанин не без участия посмотрел на его истомленное, лихорадочное лицо.

— Вам, старый бунтарь, кажется, не особенно улыбается попасть на родину? — спросил он.

— Как вам сказать. Я боюсь, что меня отправляют по предварительному соглашению с Россией, а там умеют расправляться с людьми… — с грустной улыбкой ответил скиталец.

Солнце давно зашло. Пароход шел, взрезая тускло свинцовую морскую гладь.

После гастролей в Гаванне, прошедших с колоссальным успехом, Риварец ехал в Пиналь-дель-Рио. Он рассеянно глядел из окна вагона, слушая неутомимую болтовню своего импрессарио, смешного коротенького толстяка мистера Финча из Чикаго.

Мистер Финч в равной мере был одержим двумя страстями — болтливостью и обжорством. Не в силах отдать предпочтение одной из них, он глотал непрожеванные куски кровяного бифштекса, не переставая сыпать — как из мешка горохом — короткими лающими словами:

— Риварец, вы ни черта не едите! Вы буквально истощаете себя голодом, чорт возьми! — мистер Финч едва не подавился. — Я не против диэты — каждый спортсмен должен следовать ей, но… я боюсь за ваше здоровье. Я говорю это не из чувства любви, поймите меня, чорт возьми! Но ведь вы мой золотой прииск. Если вы заболеете, истощится приток золота. Как видите, я откровенен, чорт возьми!

Риварец молча встал и направился к выходу из вагона. Финч вскочил вслед за ним, с тоской поглядывая на полную еще тарелку. Он знал, куда шел Риварец: не в первый раз ему приходилось следовать за ним по этому пути. Семеня неуклюжими толстыми ножками, Финч торопливо пробирался между тесно составленными столиками.

Свистящий ветер рванул в уши. Волосы на голове Ривареца взметнулись черными клочьями дыма. Финч, вышедший за Риварецом на пляшущие тамбурные площадки, не мог бы сказать этого о своих волосах. Голый череп его окунулся в ветер, как в холодную воду.

Риварец проходил площадки между вагонами, не берясь руками за поручни. Он держался твердо на упругих пружинящих ногах, как на арене цирка, когда он невозмутимо стоял в седле скачущей лошади. Финч больше работал руками, чем ногами, — казалось, они у него были органами передвижения. Он стискивал руками поручни, как клещами, перебрасываясь рывками, как акробат, взбирающийся по веревочной лестнице на руках.

Они проходили вагоны, где на мягких сиденьях покачивались в сладкой дреме, в солидном спокойствии пассажиры первого класса. Первый класс! Этим сказано все. Этим дышат сонные фигуры на диванах. Это ярче всего выражено цепкой паутиной разбросанных ног. Ноги в крепких желтых башмаках на резиновых подошвах тянутся к проходам, ловят проходящих, заставляют спотыкаться, заставляют чувствовать, что «мы отдыхаем — не тревожьте наш отдых, оплаченный долларами…»

Вагоны, вагоны! Финч вытирал мокрую лысину большим носовым платком. Они уже давно миновали первый класс и проходили теперь третьим, где на деревянных лавках, в крепком, терпком дыму дешевых сигар из маисовых листьев, плечом к плечу сидели пеоны[24]. Здесь было тесно и душно, как в скотских вагонах. Представители всех наций — негры, китайцы, метисы, малайцы, белые — сидели вперемежку. На их изможденных лицах застыло выражение покорности усталых животных, но в глазах играли огоньки отчаяния, голода и ненависти. По этим огонькам можно было судить о живых человеческих душах, израненных тяжкой пятою свирепой диктатуры губернатора Мачадо.

Риварец рванул в сторону дверь товарного вагона.

Сорванцы-школьники встречают любимого учителя горделивой напряженностью осанки. Они подчиняются только ему одному, и подчинение это не является результатом униженности или забитости. Они подчиняются ему, как любимому старшему товарищу. В этом торжество добровольной дисциплины.

Так встретили лошади Ривареца. Он обходился с ними без хлыста, разговаривал как с людьми — и они подчинялись ему с горделивой осанкой сорванцов-школьников. Во время цирковых представлений. лошади Ривареца поддерживали строжайшую дисциплину, проделывая сложные номера дрессировки, гибкие, как змеи, зачарованные музыкой.

Скорый 3-бис имел в хвосте несколько товарных вагонов — явление очень редкое на железной дороге. В этом деле не малую роль сыграли доллары и администраторский гений Финча. В этих вагонах перевозились пятьдесят дрессированных лошадей Ривареца.

В сопровождении Финча и конюхов, Риварец обходил лошадей, для каждой находя ласковое слово, каждую называя по имени. Он кормил нежно ржущих животных хрустящей морковью. У Агата — прекрасного жеребца серебристой масти с черным пятном между глаз — Риварец задержался дольше, чем у остальных. Агат был его любимцем, с Агатом у него было связано одно незабываемое воспоминание. На Агате Риварец проделывал большую часть своих номеров. Жеребец плясал под ним на арене сложнейшие танцы.

Риварец обеими руками приподнял его морду, и конь любовно уставился на него изумрудными глазами. Потом Риварец нагнулся к шее коня и благоговейно поцеловал багровый выпуклый шрам…

Поезд убегал от наседающих на землю сумерок. Кроваво-яркие глаза зажглись на паровозе. Дельцы, промышленники, плантаторы отходили ко сну.

Диего Веронез, владелец огромных плантаций в окрестностях Пиналь-дель-Рио, ворочался с боку на бок на мягкой, заботливо взбитой проводником-негром постели. Заботы гнали от него сон. Два месяца назад железной рукой диктатора Мачадо было подавлено на Кубе восстание пеонов. Веронез возвращался из Гаванны, где лично благодарил диктатора. На его плантациях волнения среди пеонов приняли особо угрожающий характер, и плантатор вез с этим поездом в багажном вагоне приобретенные с благословения Мачадо ящики с ружьями и патронами для усиленного отряда надсмотрщиков. Мачадо советовал Веронезу быть беспощадным. Что-то теперь будет?!