Тунгус это говорил не только серьезно, но даже с некоторой торжественностью. Я сделал вид, что поперхнулся дымом, а когда приступ смеха прошел, спросил:

— И тунгус стал здоров?

— Совсем здоров. Оленину запросил, есть захотел.

— А ты не помнишь, как люче называли духа, который в бутылке сидел?

— Забыл однако… А называли как-то. Я тоже тогда там был.

— Ка-стор-ка? — по складам произнес я.

— Вот-вот, так и есть, — обрадованно подхватил Кульбай. — Касторка! Сильный дух однако, если его сам Дельбон боится…

В тот вечер, когда я вернулся в лагерь, мы долго смеялись над этим бесславным поражением Дельбона. А когда я увижу лиственницы с изображением на их затесах рыбы, — такие деревья всегда можно видеть на местах старых тунгусских стойбищ, — я неизменно вспоминаю эту забавную историю.

Сейчас, когда я пишу это краткое повествование о детстве, возмужалости, путешествиях и несчастиях ястреба, названного мною Гуль-гуль (хоть привык кликать его сокращенным «Гуль»), этот самый Гуль сидит на моем правом плече и внимательно наблюдает движение руки с пером по бумаге.

Вскоре он понял, что происходит: «Человек рассказывает о птице. Птица — это я». Установив факт, Гуль начал чиститься. Он встряхнулся так, что все его перья отделились одно от другого, провел остро загнутым клювом по рулевым перьям хвоста и маховым — крыльев, сунул голову под крыло, вздыбил там и перечистил все, что и где мог достать, пощипал грудь, поскреб кожу между пальцев, оправил крылья, вновь сложил их, встряхнулся, так сказать, набело. И вот мгновенно исчез взъерошенный образ: перья легли рядком на свое место, красивая небольшая птица облетела рабочую комнату автора на высоте, доступной ему лишь с помощью стула. Сев теперь мне на левое плечо, Гуль заглянул в лицо с тем «полным понимания выражением глаз», которое так восхищает нас у животных.

Я дал Гулю утреннюю порцию мяса, которое он терзает теперь, сидя между записной книжкой и пресс-папье, и перевернул страницу.

Кто ездил по дорогам Крыма, тот конечно помнит сидящих на проводах телеграфа ястребов-кобчиков. Величина кобчика равна величине дикого голубя (вяхиря); оперение коричневое с серожелтой грудью и серым брюшком. Перистые штаны, достигающие коленного сустава, тоже серые. Сидящий на проволоке кобчик напоминает зачерненную букву «Ф».

В полете он кажется большим, так как размах его крыльев — более фута. Полет кобчика быстр и беззвучен. Кобчиков называют еще — «тювики», «осоеды», «сарычи». Относительно «осоедов»: я никогда не видал, чтобы Гуль ел ос, хотя очень много было ос в Старом Крыму (уездный город, 22 километра от Феодосии), — так много, что невозможно было обедать в саду. В высшей степени нахально садились они на мясо, хлеб, фрукты; выли и стонали вокруг лица так, что обед или чаепитие превращались в грубую самозащиту. Но когда Гуль сидел больной в клетке, подвешенной над позеленевшим от плесени каменным столом, в тени старой черешни, где шлялось особенно много ос, — в клетке всегда лежало мясо, — осы пожирали мясо, но Гуль не пожирал ос. Я думаю, что он их презирал.

Пища кобчиков на свободе состоит из ящериц, лягушек, мелких птиц и мышей.

В конце июня 1929 года шел мимо Галлереи Айвазовского мальчик с большой корзиной. Из корзины несся отчаянный вопль: «Ке-ке-ке-ке!» и что то хлопало. Это был двухнедельный Гуль, выпавший из гнезда и живший теперь у подобравшего его мальчика.

Заинтересованный писком, я увидел нескладное пушистое существо, очень похожее на цыпленка, только с клювом такой формы, от которой цыпленку несдобровать. Ястребенок был большеголов, дик и драчлив. Между прочим Гуль всегда выказывал безумное мужество[10], не считаясь никогда с силами противника — человека, собаки, котенка. Если враг, по его мнению, требовал острастки, Гуль яростно кидался на него, издавая свой боевой крик: «Ке-ке-ке-ке!» и грозно махая крыльями. Но он почему-то боялся индеек и однажды обратился в бегство при виде стада этих глупых птиц, сонно подходивших рассмотреть ястреба.

В мире животных меня более всего привлекают птицы. Как мысль человека — они свободны, потому что летают где и когда хотят. У нас, людей, нет этого дара. Я могу часами наблюдать полет птиц и, скажу откровенно, с завистью. Так вот, я купил Гуля у мальчика за рубль, а донес свою покупку домой с трудом, потому что Гуль бился, царапался и кусался отчаянно. Я устроил ему жилище в ящике из-под фруктов, затянув открытую сторону ящика проволочной сеткой, а внутрь я поместил камень — будто скала! Еще поставил я жестянку с водой, набросал хлеба и натыкал разных веток, чтобы было зелено Гулю, каменисто, весело. Одним словом — я увлекся птицей. Даже в мыслях у меня не было, что ястреб сделается ручным — я хотел вырастить его и отпустить.

Домашние прозвали меня «мамкой». Действительно, Гуль, завидев меня, тотчас подбегал к решотке, ожидая лакомого кусочка. Он вначале ел все: хлеб, яблоки, сыр, арбуз, — но раз отведав сырого мяса, ел вегетарианскую пищу только в случае крайней необходимости, когда был голоден.

Поев, Гуль охорашивался, чистился и вспархивал на свой камень, где тотчас гадил. На камне он проводил часы размышления, а проголодавшись, прыгал около проволоки, все время пытаясь ее разогнуть.

К настоящему времени вкусы ястреба определились в таком виде: сырое мясо, сырое мясо превыше всего! Но, странно сказать, он полюбил также макароны. С макарониной в лапе, сидя на жердочке, Гуль напоминает старичка-ученого средних веков, вооруженного свитком своего реферата. Если он наелся, а макароны остались, то, разжав лапку, Гуль предоставляет огрызку падать, а сам уютно втягивает голову в плечи.

Дикий ястребенок долго, с трудом привыкал к рукам человека. Первую неделю пальцы мои были искусаны до крови. Когда надо было вытащить Гуля из ящика, чтобы вымыть нижнюю доску, загаженную резко пахучими белыми шлепками птицы, евшей вначале очень много — Гуль сопротивлялся до последней возможности. Всегда под рукой был иод для смазывания раненых пальцев. Вытащенный из клетки Гуль сидел на руке довольно спокойно, но даже при намеке на прикосновение норовил хватить клювом возможно больнее; еще хуже бывало, если он сначала с быстротой молнии хватал лапкой палец, а уж затем начинал терзать его своим клювом.

— Дьявол! Чорт кровожадный! — восклицала моя теща О. А.[11], которую хищный Гуль заставлял содрогаться каждым своим движением. Однажды я взял котенка (прелестный серый котик!) и поднес его к Гулю. Ястреб попятился, вытянулся в струну и кинулся на беднягу, издав свой боевой клич: «Ке-ке-ке-ке!», при чем так хватил котенка за ухо, что тот вырвался из моих рук и спрятался под диван.

Пока происходила уборка ястребиной квартиры, Гуль, протопав по комнате, забивался в угол меж грудой книг и печкой, вспархивал на книги и наглядно доказывал там всю мощь своего чудовищного пищеварения.

Через восемь дней после того, как я купил ястреба, он начал привыкать к обстановке, дичился меньше, подрос; молодые перья хвоста и крыльев ощутительно выровнялись. Все еще хотелось ему кусаться: поднося мясо к решотке, я нередко получал удар в палец. Гуль вырывал мясо из руки и пожирал его с причмокиванием — «цвик-цвик!».