— Ты возьмешь меня завтра с собой? — спрашивал еще с вечера отца юный Альфред.

— Я не пойду завтра в лес, — ответил тот. — Но ты этим не огорчайся, — и он многозначительно улыбнулся.

Мальчик едва дождался следующего дня, так хотелось ему узнать, что будет завтра. Едва стемнело, он улегся спать и закрылся с головой одеялом для того, чтобы поскорее пришло это «завтра».

«Завтра» пришло, а с ним пришло и прелестное маленькое ружье. Альфред мог теперь охотиться, как большой.

И он тотчас же побежал в сад. Его счастье, что он жил не в городе, а в небольшой деревушке Унтеррентендорф в Саксен-Веймарском герцогстве. Ему достаточно было выйти за изгородь сада, пройти с полкилометра полем, и к его услугам был большой лес.

Однако мальчик не дошел до леса. Тут же, на изгороди сада он увидал небольшую желтоватую овсянку.

Альфред замер. Он боялся, что овсянка улетит, и стал подкрадываться к ней с такими предосторожностями, словно эта маленькая птичка была на редкость ценной добычей.

— Бум! — Альфред бросился вперед.

Дым выстрела мешал ему увидеть сразу, убил он овсянку или нет. Птичка лежала у изгороди. Альфред забыл о боли в плече, обо всем на свете, — он схватил свою первую добычу, помчался домой и с гордостью показал отцу овсянку.

— А почему у тебя щека припухла? — засмеялся отец. — Очень уж старался, когда стрелял!

Он взял овсянку, снял с нее шкурку и присоединил птичку к своей коллекции. Овсянка была ему совсем не нужна, но не мог же он огорчить сына, — ведь тот был уверен, что обогатил огромную коллекцию отца новым экземпляром. И в самом деле, овсянка была ценным вкладом в коллекцию, — на ярлычке, привязанном к ножке птицы, красовалась надпись: «Убита Альфредом Брэмом, 8 лет». Если не зоологу, то просто отцу такая птица была очень дорога.

Теперь Альфред ходил с отцом в лес уже на равных правах. Он гордо нес свое первое ружье, на плече висела сумка, в которую он клал убитую им самим птицу.

— Какая это птица кричит? — спрашивал его отец, когда они входили в зеленый полумрак леса. — Слышишь, вон там, на сосне…

Альфред прислушивался и старался увидеть птицу. Но именно смотреть-то и не позволял отец, — птиц нужно было узнавать по голосу.

Прошло лето, и Альфред научился прекрасно разбираться в птичьих голосах: он не путал пиньканья зяблика с криком большой синицы, отличал тонкий писк королька от писка длиннохвостой аполлоновки, а крики различных дроздов стали ему так же хорошо знакомы, как голоса братьев.

Зато птичьи гнезда — с яйцами, птенцами и пустые — Альфред должен был узнавать по виду. И он вскоре научился различать увитые белыми пленками березовой коры гнезда зябликов, глиняные корзинки дроздов и прелестные моховые шары длиннохвостых синиц. Гнездо сороки с крышей над ним приводило его в умиление, а любое дупло привлекало его куда больше, чем куницу — охотницу до птичьих яиц. Яйца всех цветов и размеров — голубые, белые, розоватые, пестрые и рябые — стали его хорошими знакомыми; коллекция отца быстро пополнялась, и все чаще в ней мелькали ярлычки с надписью: «Альфред Брэм».

Когда Альфред подрос, он попал в школу. Однако он не забывал птиц. Вечером, приготовив уроки, он бежал к отцу, занятому либо сниманием шкурок с птиц, либо изучением присланных ему шкурок и чучел. Старика Брэма знали не только окрестные жители. Ему присылали птиц со всех концов земли — таким большим знатоком птиц был Христиан Брэм. Он охотно изучал присланные шкурки, писал на ярлычках названия птиц и отсылал шкурки обратно владельцам. Но он не забывал и себя — часть шкурок оставлял себе за труды, — и его коллекция росла и росла. В ней насчитывалось уже около 9000 шкурок. Это было огромное собрание птиц, которому мог позавидовать любой музей.

Все говорило за то, что Альфред сделается натуралистом, но, когда дело дошло до выбора профессии, он изумил всех.

— Я буду архитектором! — сказал он.

Четыре года просидел Брэм в Альтенбурге, прилежно изучая все тонкости архитектуры. Он основательно изучил романский и готический стили и все премудрости, выдуманные людьми для того, чтобы получше отгородиться от природы и запереться в каменных городах. Может быть, он хотел построить необычайный дом для коллекций своего отца. Кто его знает!..

Неожиданно архитектура была заброшена, и молодой архитектор сделался путешественником и натуралистом.

Вюртембергский барон фон-Мюллер очень любил путешествовать и был страстным охотником. Мюллер уже несколько раз побывал в Африке, но его снова тянуло в эту страну чудес.

— Найдите мне спутника. Я оплачу все его расходы. Мне нужен натуралист.

И вот ему отрекомендовали Альфреда Брэма.

— Его отец — знаменитость. Это известный птицевед. Сын вышел в отца. Правда, он — архитектор, но это так, блажь.

— Едем? — спросил Брэма Мюллер.

— Едем! — отвечал тот, не задумываясь. Он знал, что отец охотно отпустит его, — ведь он пришлет отцу из Африки пропасть птичьих шкурок.

— Помни про птиц! — было напутствие отца. — Шли их сотнями…

6 июля 1847 года наши путешественники сели в Триесте на корабль. Они не задерживались в пути и, простояв несколько дней в Греции, благополучно прибыли в Каир.

— Африка! — восторгался Брэм. — Новые птицы, новые люди — все новое!

Мюллер торжественно вытаскивал из чехлов здоровенные ружья для стрельбы по слонам и бегемотам и приводил их в полную боевую готовность.

Однако в Каире не было ни слонов, ни бегемотов. Только ослы орали во всю глотку, да верблюды, чинно покачиваясь, проходили по узким кривым уличкам. До слонов было не близко; нужно было налаживать караван, добывать барку для плавания по Нилу, вообще возни было много. А покамест охотники бродили в окрестностях города.

— Фу, как печет солнце! — жаловался Брэм.

— Привыкайте, — говорил Мюллер. — Я и то стараюсь привыкнуть, а ведь я не новичок в Африке.

И они подставляли голову под отвесные лучи солнца, которые походили скорее на раскаленные вязальные спицы, вонзавшиеся в мозги натуралистов, чем на ласковые лучи немецкого солнышка.

— Ох! — Мюллер присел на корточки. Брэм растянулся на раскаленном песке.

Натуралисты «привыкли» к африканскому солнцу — обоих хватил солнечный удар…

Вместо африканских степей и зарослей колючих мимоз, вместо слонов, бегемотов, львов и жирафов молодые люди любовались теперь мухами, бившимися в стекла окон больницы. Вместо палаток — больничная палата, вместо ночлега на ворохе травы — постель и колючее больничное одеяло. Они скучали и не могли дождаться того счастливого дня, когда оставят позади себя город, когда впереди покажутся таинственные места, кишащие всякой крылатой и четвероногой дичью.

— Что это? — воскликнул однажды Мюллер.

Толчок, другой, третий… Окна задребезжали, мухи еще оживленнее забились в стекла. Через палату с растерянным видом пробежал фельдшер. Палата вздрагивала, как живая.

— Трясет! — прошептал Брэм.

Это было землетрясение. Вся больничная прислуга разбежалась, и больные были брошены на произвол судьбы. Брэм сильно перепугался, но бежать не мог — он был слишком слаб. А как только перестало трясти, он принялся гадать — упадет ему на голову потолок или нет. Его знания архитектора были неприменимы в данном случае, — землетрясений у них на курсах не проходили.