И чем бы ни было это существо, пойманное грапнелем, во всяком случае два факта были уже на лицо: несомненно, что это было нечто очень громадное и нечто очень неповоротливое. И, как только Брейм уяснил себе оба эти факта, он почувствовал (как он описывал впоследствии), что у него «сердце повернулось на месте».

Как раз в это время на капитанский мостик поднялся Грондааль. Происшествие еще не успело наделать шуму на пароходе. Никто еще ни о чем не знал, кроме самих участников кабельной работы. Ничего не подозревал и Грондааль, когда взбирался на мостик, и потому был очень удивлен, застав там Брейма. Он сразу же увидел, как страшно натянулся канат, закинутый в море, и некоторое время ему казалось, что они идут, но вслед за тем он понял, что это неверно: пароходный винт не работал, а барабан разматывал канат…

— Что такое? В чем дело? — спросил изумленный Грондааль.

— Мы идем на буксире, — ответил Брейм.

— Как на буксире? Что там такое на грапнеле?

— Там что-то живое, — отозвался Брейм. — Какой-то прапрадед всех китов, насколько я могу понять… Эй, Стеффансон! Призадержите-ка барабан! Дайте-ка посильнее напряжение!

Стеффансон повиновался, замедлил ход барабана, и указатель на динамометре спокойно поднялся сначала до восемнадцати тонн, потом до девятнадцати и до девятнадцати с половиной.

— Убавьте напряжение! — крикнул Брейм.

Барабан стал понемногу вращаться быстрее, и указатель спустился до семнадцати тонн.

— Так держать! — скомандовал Брейм.

— Ничего себе, чорт возьми! — пробормотал Грондааль.

Брейм рукавом сорочки вытер себе потный лоб.

— Ну, а что же остается делать? — спросил он. — Надо либо тащиться, либо рубить канат. А мыслимо ли обрубать, раз мы весь канат выпустили?..

— А, может быть, еще удастся и высвободить его, — заметил Грондааль. — Ведь, если это был кит и если бы грапнель попал ему за челюсть, так ведь он начал бы кататься, как бревно, и весь запутался бы в канате. Эти его повадки я отлично знаю.

— Нет, это не кит, — сказал Брейм. — И чего я больше всего боюсь, так это какого-нибудь внезапного толчка. Вы же знаете эти проволочные канаты: стоит ему только удариться обо что-нибудь, он сейчас же отскочит и тут же весь в куски разлетится… Да вот, смотрите, пожалуйста. Видите, как он там зацепился за бимсы. Отойдите! Отойдите подальше от каната! Вы совсем здесь не у места! Встаньте вот сюда, за барабан!

Грондааль взглянул на компас.

— Мы теперь на Владивосток идем, — сказал он. — И таким ходом мы, пожалуй, к Рождеству доберемся туда. Холодное это место в такое время года. У вас меховое пальто есть?

Брейм рассердился.

— Ну что же? Прикажете топоры в ход пустить? Ну, рубите, — заворчал он. — Ведь вы же хозяин на судне.

— Нет, не я, — ответил ему Грондааль. — Пока идет кабельная работа, хозяином на судне является главный кабельный инженер. А потому делайте, как сами знаете.

— Ну, так я не брошу возиться с этой штукой. Вот видите: один конец каната там внизу, где мой грапнель захватил эту самую штуку, а другой конец его здесь, наверху, где стою я, сам Брейм. И я уже сумею проучить эту паршивую бестию… А то — рубить! Да я скорее руку себе дам. отрубить…

Он весь так и горел, охваченный пылом работы. Но медленность, с которой шло дело, отношение Грондааля, жаркий день и, наконец, сознание, что хозяином положения сделалось то «нечто», что зацепилось там, внизу, — все это вместе выводило его из себя, и он то решал бросить все, разрубив канат, то заставлял себя так или иначе выдержать характер и работать дальше. И вот снова уже раздавалась его громкая команда, и снова он звонко хлопал ладонью по поручням капитанского мостика… И вдруг динамометр внезапным скачком упал до двух тонн.

— Сорвалось! — воскликнул Грондааль.

Брейм крикнул Андерсену, чтобы сматывали канат. Машина дрогнула, барабан, начал вращаться в обратную сторону. Напряжение каната сейчас же ослабло, и он стал сматываться. Однако, все это было лишь какой-нибудь момент, а затем стрелка динамометра снова прыгнула и остановилась на четырнадцати тоннах. А в это же время нос корабля медленно изменил свое направление, и игла компаса дала колебание.

— «Он», видите ли, переменил курс… Только и всего, — вставил свое замечание Грондааль. — Насколько кажется, «он» теперь идет на залив Поссьета… А, послушайте, не можете ли вы как-нибудь поторопить «его»?

Брейм не ответил. Он весь ушел в свои размышления. Высшей степенью сопротивления каната считалось двадцать тонн, но он знал, что на самом деле канат может выдержать и большее напряжение. Самое же скверное, что могло случиться, это — разрыв каната. И Брейм задумал прибегнуть к решительным мерам.

Перегнувшись через перила капитанского мостика, он отдал распоряжение всем отодвинуться назад и встать так, чтобы оставить между собой свободный проход. Само собой разумеется, что это распоряжение не относилось ни к Стеффансону, ни к Андерсену. Стеффансону он дал особый приказ: употребить все силы, чтобы удержать на месте тыльную часть барабана.

Затем он велел прекратить разматывание каната. Напряжение сразу поднялось до девятнадцати тонн. Тогда он приказал Андерсену дать барабану два оборота назад. Стрелка динамометра подскочила на двадцать тонн. Какова была действительная сила напряжения, узнать было совершенно невозможно. Брейм полагал, двадцать пять. Он приказал дать барабану еще один оборот…

Вместо ожидавшегося звука выстрела от разрыва каната получилось следующее: на динамометре произошел новый скачок, стрелка сначала упала до нормального положения, а потом поднялась на две тонны.

Очевидно, произошло одно из двух: либо, натягивая канат, грапнель сорвали с того, за что он зацепился, либо добыча сама поднялась в воде настолько высоко, что напряжение каната упало до двух тонн.

— Тащите вверх! — заорал Брейм.

Барабан загромыхал, и ослабнувший

канат метр за метром с шумом полез наверх.

— А ведь у вас сорвалось, — сказал Грондааль.

— Кажется, что так, — сказал Брейм упавшим голосом.

Он был прямо в отчаянии. Охотничьи инстинкты рыболова так и клокотали в нем. Из всех рыболовов мира судьба выбрала его, и ему одному отпустила этих инстинктов столько, что он мог бы поймать хоть самого левиафана[12]. И, кроме того, в его распоряжении вместо удилища было целое судно в полторы тысячи тонн, а вместо катушки с леской — барабан с длиннейшим проволочным канатом… и вот… все-таки… его рыбка ушла…

Вдруг сердце у него ёкнуло.

Ослабнувший было канат внезапно с треском натянулся, и поверхность моря под ним вздымилась целым каскадом радужных брызг. Андерсен, не дожидаясь команды, быстро выключил машину, а Стеффансон, тоже по собственной инициативе, отпустил тормоз барабана. И канат, вместо того, чтобы лопнуть, ринулся вперед.

Брейм знал, что случилось там, внизу, под водой. Туда ушло около четырехсот метров каната. Это означало, что добыча там, внизу, сначала прыгнула на четыреста метров вверх, а теперь опять бросилась вглубь.

Несколько минут он предоставил канату опускаться, а затем, совершенно точно зажимающий леску рыболов, налег на ручку барабана. Канат не лопнул, он только вытянулся под острым углом к поверхности моря и вскружил волны вокруг себя. Ясно было, что добыча не сорвалась, а стремилась уйти и сделала уже около четырех узлов. Такое же расстояние прошло и судно, за вычетом лишь той доли его, что приходилась на длину очень медленно распускавшегося каната. По приказанию Брейма, барабан теперь вращался без контроля тормоза.

Брейм работал, уже совершенно не сверяясь с динамометром. Он всецело полагался на свое чутье рыболова. И это было сплошь — вдохновение художника и азарт охотника.