Строевая подготовка казалось теперь ненужной. Хотелось изучать винтовку, а еще лучше — автомат. Но на освоение огнестрельного оружия времени отводилось мало. Учение по тактике проводили один раз. Называлось оно: «Стрелковая рота в наступлении».

Мы рассыпались цепью и побежали на «противника» — туда, куда побежал, размахивая наганом, командир нашей роты — капитан с брюшком.

Бежал он не очень резво — я даже устать не успел. А капитан, видать, утомился.

— Ложись! — неожиданно крикнул он и плюхнулся на сухую, ломкую траву.

Отдышавшись, капитан стал подавать какие-то команды, но я его не слушал. Я наблюдал за дракой двух муравьев: рыжего — большого и черного — маленького.

«Если победит черный, то я встречусь с Зиной», — решил я.

Победил черный. Настроение сразу поднялось. «Это, конечно, предрассудок, — подумал я, — но…» Стал рвать «головки» ромашек и гадать. «Любит» получилось два раза, «поцелует» — один, «к сердцу прижмет» — тоже один. «Плюнет», и «не любит», и «к черту пошлет» ни разу не получилось. Я повеселел еще больше.

«А как же Зоя?» — вспомнил я. И сердце стало разрываться на части.

Лежать было приятно: припекало солнце, обдувал ветерок. Но капитан не дал понежиться.

— Вперед! — крикнул он.

Мы побежали «вперед». Никто не воспринимал «противника» всерьез, все посмеивались над командиром роты — он вращал глазами, громко кричал, он, наверное, искренне верил, что «противник» где-то тут, близко, что вражеские солдаты могут прошить нас автоматными очередями или встретить гранатами…

Почти каждый день из нашего полка отправлялись на фронт маршевые роты. Меня и Генку в списки почему-то не включали. Я спустил весь жирок, накопленный в госпитале, снова превратился в жердь. Может, с голодухи, а может, от последствий контузии начались головные боли. В санчасти дали какие-то порошки, но от строевой не освобождали. Я топал по пустырю и проклинал все на свете. Как манны небесной ждал отправки на фронт, но… Мне надоело ждать, и я обратился к командиру полка с просьбой отправить меня на фронт.

Тучный подполковник с двойным подбородком буркнул:

— Все хотят на фронт.

Я вспомнил Гришку Безродного.

— Никак нет, товарищ подполковник, не все!

— Ты на что намекаешь? — побагровел подполковник. — У меня — астма! А ну, кру-гом! Ша-а-гом арш в казарму!

Я повернулся налево кругом и, отойдя, стал ругаться вслух.

— Боец, сюда! — Дежурный по части — начищенный, отутюженный, скрипящий ремнями старший лейтенант — поманил меня пальцем.

Злости во мне было столько, что я напоминал пороховую бочку. «Сюда» стало спичкой: до сих пор офицеры говорили солдатам «ко мне».

Я подошел к дежурному и ухмыльнулся.

— Как стоите? — рассвирепел старший лейтенант. — Бездельник! — Он произнес это слово с расстановкой, чеканя каждый слог.

Бездельник? Этого стерпеть я не мог. Мне и шестнадцати не было, когда я начал работать. Это произошло в эвакуации, в Тюмени. Я хотел стать токарем, но в отделе кадров завода, находившегося на окраине города, мне сказали, что токари не требуются и зачислили меня учеником строгальщика.

Цех, в котором я работал, напоминал ангар. Холод в нем стоял жуткий — руки примерзали к металлу. Я думал только об одном: согреться бы. Приходил «домой» — в полуподвал, где мы жили, выпивал кружку кипятка с тоненьким ломтиком хлеба и сразу заваливался спать, чтобы утром снова помчаться на работу: на КЗоТ тогда не обращали внимания, я работал наравне со взрослыми — по двенадцать часов в сутки.

Я вспомнил все это и возмутился:

— Вы ошиблись, товарищ старший лейтенант! Я не бездельник!

— Что-о?

— То, что вы слышали!

На лице старшего лейтенанта появились пятна, похожие на сигнальные лампочки.

— Караульный! — взревел он.

Прибежал сержант, придерживая рукой вложенный в ножны штык.

— Отведите на гауптвахту!

Командир полка влепил мне десять суток строгача. На окнах — решетка. Горячее через день. Я вышел с «губы» присмиревшим и голодным, как волк.

В день моего освобождения в полк приехали десантники. «Солдатское радио» сообщило — будут отбирать самых рослых и выносливых. Я подумал: «Меня не возьмут. Обнаружат последствия контузии — и не возьмут». И пожалел, что обращался в санчасть.

Страхи оказались напрасными. Врач-десантник постукал меня желтым, обкуренным пальцем по груди и произнес уверенно:

— Годен!

Майор — старший среди десантников — с любопытством посмотрел на меня:

— Чего ты, солдат, худой такой?

— Жратвы не хватает! — отчеканил я.

— Это дело поправимое, — весело сказал майор. — У нас с питанием — от пуза ешь… Километров пятьдесят с полной выкладкой пройдешь?

— Так точно! Даже больше пройду, если потребуется!

Ответ майору понравился. Моя судьба была решена.

Десантники «стояли» в лесу, километрах в шести от железнодорожной станции, находившейся на полпути между Москвой и Ивановом. Часто шли дожди, пахло прелыми листьями и грибами, земля, покрытая толстым слоем побуревших иголок, мягко пружинила под ногами; попискивали синицы, какая-то птичка несмело выводила два-три коленца и тотчас смолкала. Сквозь оголенные ветки с остатками пожелтевших, начавших сморщиваться листьев виднелось небо, похожее на застиранную простыню. Осень все больше и больше вступала в свои права, но иногда выдавались на редкость солнечные дни с теплым ветерком, ласкающим лицо, и тогда откуда-то появлялись большие золотистые мухи; они садились во время перекура на потемневшие от пота гимнастерки и нежились, трогая лапками блестящие, как у стрекоз, крылья. Прежде я никогда не видел таких мух и гадал про себя — кусаются они или нет.

А ночью было прохладно. Я лежал лицом вверх, укрывшись до подбородка плащ-палаткой, под которую проникал вызывающий зевоту холодок, и думал, что до Москвы отсюда рукой подать, но, как говорится, близок локоток, да не укусишь. Мне хотелось снова повидаться с матерью. «Может быть, последний раз в жизни!» — мрачно подумал я: утром предстоял прыжок. Я не верил в то, что могу погибнуть, но все же думал об этом — мысль о смерти позволяла расслабиться, пожалеть самого себя.

О предстоящем прыжке мне сказали во время обеда, и до самого ужина я мысленно ругал себя за то, что согласился стать десантником. «Зато повар к тебе благоволит», — утешил я сам себя. Наш повар действительно ко мне благоволил, и я в благодарность за это выслушивал его байки, что кормить десантников по первой норме приказал сам Верховный.

— А десантироваться пойдем — шоколад выдадут, — утверждал повар.

«Житуха!» — радовался я. А теперь расплачивался за кашу с мясом и полбуханки хлеба на брата страхом. Я ненавидел себя, но ничего не мог поделать — страх был, как паутина.

Генка Волчанский, тоже «забритый» в десантники (я лежал с ним под одной плащ-палаткой), спросил:

— Дрейфишь?

— А ты?

— Есть немного.

«Все дрейфят», — приободрился я. Решил не думать о предстоящем прыжке, но долго не мог успокоиться: перед глазами все время возникал мой труп с нераскрывшимся парашютом на спине. Потом, как это бывало и раньше, во мне «перегорело», нервная энергия иссякла, я почувствовал себя уверенней и не вспоминал о прыжке до тех пор, пока около нас не «приземлился» Файзула Касимов — разбитной, дерзкий на язык татарин. Держался он особняком. После отбоя исчезал куда-то.

— К бабам, наверное, шастает, — предположил Генка.

— Наверное, — согласился я.

Вскоре я стал думать по-другому.

Невдалеке от нашей части находилась деревня. Там были девчата, благосклонно относившиеся к десантникам. Солдаты частенько наведывались к ним. Волчанский тоже решил «отметиться», пригласил меня, но я не пошел.

Вернулся Генка под утро. Залезая под плащ-палатку, произнес довольно:

— Классные девчата!

Эти слова возбудили зависть, и, чтобы избавиться от нее, я стал думать о Зое и… Зине. Сам не знаю почему, но я уже давно думал о них одновременно. И ничего не мог поделать. Когда начинал думать о Зое, перед глазами появлялась Зина, когда мысленно разговаривал с Зиной, возникала Зоя.