Мы снова образовали волнистую линию.

— Равняйсь!.. Смииирнаа!

Я глядел прямо перед собой: видел кусок неба, с которого сыпал и сыпал снег, часть крыши с дымившейся на ней трубой. Все стояли не дыша, боясь нарваться на окрик. Было так тихо, что я услышал голос Левитана. Он читал сводку: «После упорных боев наши войска освободили…» Какой город освободили наши войска, я не разобрал.

— Воль-на!.. Разойдись!

Мы бросились врассыпную. Я помчался сломя голову к заколоченной крест-накрест двери, над которой висела табличка «Запасной выход».

Кто-то упал. Кто-то тяжело дышал мне в спину. Остановившись, я посмотрел на старшину.

— Совсем другой коленкор, — сказал Казанцев и улыбнулся. — А ну, повторим!

Снова прозвучала команда «смирно», я снова услышал радио — только на сей раз вместо сводки передавалась музыка.

— Разойдись!

Я стремглав припустился к заколоченной крест-накрест двери. Около меня, тяжело дыша, остановился Петров. Чуть поодаль — Фомин. Николай взглянул на меня с веселым ужасом.

— Наплачемся, — уныло проговорил Фомин и всадил плевок в темневший на полу сучок.

Боже мой, что тут началось. Казанцев взревел, словно раненый олень-рогач. Его ноздри затрепетали, в узких — монгольского разреза — глазах появился холодный блеск.

— Убрать! Немедленно убрать!!

Фомин хотел растереть плевок подошвой.

— Руками! — громыхнул старшина. — Носовым платочком!

— Нету, — хмуро сказал Фомин.

— Нету? — Казанцев хватанул ртом воздух. — А сопли вытирать чем будешь? Это ж тебе не детский сад, а казарма. Ка-зар-ма! — Старшина произнес это слово уважительно, с придыханием.

Фомин молчал, глядя себе под ноги.

— Еще раз напакостишь — пеняй на себя, — сказал старшина. — Ясно?

— Ясно.

— Не слышу! — повысил голос Казанцев.

— Ясно, товарищ старшина! — отчеканил Фомин.

Казанцев кивнул. Ткнув в меня, Петрова и Фомина пальцем, сказал:

— Ты, ты и ты. На балкон! За постельными принадлежностями. Одна нога — тут, другая — там.

Мы помчались, обгоняя друг друга, на балкон, где лежали матрацы, подушки, одеяла, простыни.

Матрацы оказались тоненькими. Они лежали один на другом, как блины на тарелке. Один матрац полагался на двоих.

Мы укладывали их на нары — один подле другого. Заняли ряд — справа от стены. Нары, расположенные на другой стороне, остались пустыми. Пятьдесят шесть подушек с одинаково торчащими углами возвышались, словно маленькие пики: двадцать восемь пиков внизу, двадцать восемь наверху.

После обеда прибыли еще новобранцы.

— Откуда, ребята?

— Из Кирова. А вы?

— Москвичи.

С новенькими произошло то же самое: Старухин ослепил их золотом зубов, Казанцев назвал стадом. Новички заняли нары по другую сторону.

Потом старшина принес из каптерки шторы — тяжелые, бархатные — те, что, наверное, висели в клубе еще до войны, приказал прикрепить их к карнизам, чтобы не дуло. Прикреплять шторы пришлось мне, потому что никто не мог даже с лестницы дотянуться до карниза.

Я прикоснулся к шторам и почувствовал: внутри защемило. Шторы пахли театром — тем особым запахом, к которому я привык и полюбил: в театр я ходил часто, особенно в сорок третьем, когда на двадцать рублей ничего съестного нельзя было купить, а в театр сходить — пожалуйста. Чаще всего я ходил в филиал Большого театра. В черной сатиновой рубашке, подпоясанной узким ремнем, в заштопанных брюках, в галошах, подвязанных бечевкой (ботинки сносились, а новые купить было не на что), я, должно быть, выглядел нелепо, но война «списывала» все — на мой внешний вид никто не обращал внимания. Да и вся остальная публика была одета совсем не так, как в мирное время: женщины были в простеньких, чаще всего темных платьях без украшений, мужчины — в сшитых еще до войны и уже лоснящихся пиджаках. Много было военных, перетянутых ремнями, в сапогах, смазанных за неимением гуталина какой-то дурно пахнувшей смесью.

Нарядней всех были одеты капельдинеры — пожилые женщины и седоусые старцы, проработавшие в театре, видимо, не один десяток лет. На капельдинерах были темно-синие костюмы с выпуклыми пуговицами. Я смотрел на капельдинеров и думал: «После войны сошью себе точно такой же костюм».

…Шторы прикреплены. Сразу стало тепло и уютно…

Ночью нас повели в санпропускник. Моя куртка, прожаренная и пропаренная, загремела, как рыцарские доспехи, одежда запахла кислым, но я не переживал — нам выдали форму: не новую, б/у, однако приличную. И хотя я мечтал о сапогах, получил бутсы. Старшина тут же, в бане, стал обучать правильно наматывать обмотки. Я решил пофорсить, намотал их чуть ниже.

— Фасон давишь? — спросил старшина, — Перемотать! На два пальца ниже колен. Ясно?

— Так точно, товарищ старшина!

Казанцев одобрительно кивнул:

— Так всегда отвечать надо. Молодец!

Свою гражданскую одежду я продал по дешевке банщице — востроглазой, суетливой старухе. Так же поступили и другие ребята.

Продал одежду и почувствовал: отрубил последнюю нить, соединявшую меня с домом, с прежней жизнью, одним словом, с «гражданкой».

Занятия — строевая подготовка и прием на слух — начались сразу же. Строевой подготовкой мы занимались на плацу, утоптанном сотнями ног, километрах в трех от казармы. Строевая однообразна: шагом арш, кругом, налево, направо, смирно, но мне она нравилась и давалась легко.

Нравилось мне шагать первым в ряду, вдыхая грудью морозный воздух, нравилось козырять, «есть» глазами начальство — от ефрейтора и выше, нравилось мчаться с винтовкой наперевес на воображаемого «противника» и вонзать ему в грудь сделанный из дерева, обитого жестью, штык, сожалея о том, что «противник» всего-навсего чучело.

Строевой подготовкой занимался с нами Казанцев. Перед тем как распустить нас на перекур, он командовал: «Смир-наа!» — делал паузу и добавлял многозначительно:

— И стоять, как…

Старшину мы побаиваемся. Он очень дотошный, наш старшина. Увидит грязный подворотничок — наряд вне очереди, услышит бранное слово — то же самое.

В ватном бушлате, стянутом брезентовым ремнем, в американских бутсах — красивых, но пропускающих влагу, в серовато-зеленых обмотках и шапке-«ушанке» с вырезанной из консервной банки звездочкой, я казался сам себе неотразимым и очень удивился, когда две симпатичные девчонки, повстречавшиеся мне на улице, прыснули.

Я нес пакет в городскую комендатуру и, облеченный доверием, вышагивал важно, как журавль. Подражая Казанцеву, лихо вздергивал руку, когда навстречу попадались военнослужащие. Мимо этих девчонок протопал — так показалось мне — с особым шиком, а они, такие-сякие, прыснули.

Я не на шутку разволновался. Перед отбоем пробрался на балкон, где спали сержанты и старшины, долго смотрелся в зеркало, перенесенное сюда из фойе.

Ничего смешного не обнаружил. Вот только уши торчали да глаза — с голодухи, видать, — лихорадочно блестели. «А в остальном — полный порядок, — успокоился я. — Длинный, но не горбатый, брови густые и улыбка ничего».

За этим занятием меня застал Казанцев. Старшина страдал малярией. Она часто сваливала его с ног. Поговаривали, что он собирается на фронт, но я этому не верил. «Куда ему, дохлому?» — мысленно усмехался я.

Увлеченный изучением своего лица, я не заметил старшины.

— Жениться надумал? — услышал я.

Вздрогнул от неожиданности, но вытянулся и отчеканил:

— Никак нет, товарищ старшина!

Казанцеву, видимо, было не до меня: на его лбу блестел пот, землистое лицо потемнело еще больше, веки вспухли.

— Ступай, — сказал Казанцев и схватился рукой за спинку стула.

Я повернулся налево кругом, рубанул строевым к лестнице.

— От-ставить!

«Схлопотал!» — испугался я.

— Потише не можешь? — миролюбиво спросил Казанцев.

— Могу… Разрешите идти?

— Иди.

«Меня не проведешь!» — подумал я и стал печатать шаг.

— Олух! — крикнул Казанцев и тяжело опустился на свою койку.