Мистер Уайт сказал:

— Мы с вами не знаем, есть ли тут вообще чья-то вина. Может быть, Архангел явился вознести вам хвалы, или сообщить что-нибудь, или комплимент сказать, или еще что.

— Это все потому, что он про священников плохое говорил. Во времена моей матери (да упокоит Господь ее душу) один человек попробовал вилами согнать со своей земли пасторского бычка. И знаете, мистер Уайт, он тут же в глину и врос, стоял, точно статуй запечатленный, на месте, пока из Кашелмора отца Куина (да упокоит Господь его душу) не привели, только тот его и сдвинул.

— Наше происшествие никакого отношения к изгнанию бычков вилами не имеет. Мы знаем только одно — Архангел Михаил сошло к нам через кухонную трубу и надо как-то выяснить, чего Оно хочет.

— А может, она Дьявол.

— Все может быть, но только никакой Оно не Дьявол. Рано или поздно, миссис О’Каллахан, нам все равно придется предстать перед Ним, так давайте сейчас и предстанем.

— Это пускай Микки предстает. Муж он мне или не муж? Она как сошла, Микки тут же через моечную удрал, бросил жену, чтобы ее тут напополам разорвали.

— Я могу сходить, если хотите, за Микки. Но идти к Архангелу придется нам всем.

— Я к ней и на шаг не подойду, пока она не уйдет.

— Но, миссис О’Каллахан, вы же все время молитесь, платите за мессы, читаете житие Святого Антония. Вот уж не думал, что вы не обрадуетесь, увидев Архангела Михаила. Ну подумайте сами, какое великое случилось событие и прямо в Беркстауне. Неужели вы не будете после жалеть, что позволили Архангелу покинуть вашу кухню, даже не поздоровавшись с Ним? Если бы к вам явилась всего только миссис Джеймс из Экклстауна, вы бы с ней поздоровались.

— Я не могу, мне надо духу набраться.

— И сколько это займет времени?

— Может, и всю ночь.

— Но нельзя же заставлять Архангела Михаила дожидаться вас целую ночь…

Миссис О’Каллахан разрешила ситуацию тем, что уткнулась носом в молитвенник. С минуту мистер Уайт просмотрел на нее, горестно и недоуменно, а после бочком-бочком обогнул и отправился, точно совестливая овчарка, на поиски Микки.

Последний находился на чердаке, где хранили овес. Прежде чем укрыться там, он вооружился двузубыми вилами, а услышав, как мистер Уайт поднимается по лестнице, сделал вид, будто ворошит ими овес. Стоял август, так что овса осталось всего стоуна два. Прежде, когда овес только еще привезли и его требовалось ворошить, Микки неизменно от этого занятия отлынивал. Да и выбор сенных вил для ворошения овса разумным никак не назовешь. Но таков уж был Микки.

А был он маленьким, краснолицым человеком лет шестидесяти, немного смахивавшим на первого герцога Веллингтона и немного на черепаху. На Веллингтона он походил носом, а вокруг его круглой шеи шли складки и оттого казалось, будто он способен, когда ему что-либо грозит, втягивать голову в плечи. Обладай Микки подобной способностью, он наверняка провел бы большую часть жизни со втянутой головой, поскольку на ферме боялся практически всего — быка, лошадей, пчел, даже индюков. У мистера Уайта он почти всегда пребывал на плохом счету. Частично из-за его робости, частично из-за лени, частично потому, что в физическом отношении Микки представлял собой род неандертальского идиота. Мистер Уайт неизменно обнаруживал и неизменно с гневом, что-нибудь новенькое из того, что бедный Микки делать не умеет. Будучи, предположительно, фермером, Микки не умел пахать, сеять и запрягать лошадей, однако дело было не в этих довольно сложных вещах. То, что гневило мистера Уайта, казалось ему попросту невероятным. К примеру, Микки не умел заводить собственные часы, не умел, глядя на них, сказать, который теперь час, не умел понять, что изображено на фотографии, поскольку держал ее обычно кверху ногами. Как-то раз, когда мистер Уайт, вознамерясь развить ум Микки, отвез его в Тару[3], тот, указав на возвышавшийся милях в восьми шпиц замка Трим, спросил: «А что это там за человек?». Он не знал, сколько ему лет, не знал собственной фамилии: мистеру Уайту, при заполнении им для всех домашних бланков переписи населения, пришлось выяснить ее самостоятельно — по свидетельству о конфирмации. Не мог сам ни пилой воспользоваться — кого-нибудь нанимал для этого за небольшие деньги, — ни гвоздя забить. В ограде одного из его полей была калитка, которую Микки так и не научился открывать, и потому перелезал через нее, притворяясь, будто ему так больше нравится. Однажды мистер Уайт, на которого порой нападало какое-нибудь нелепое увлечение, целую зиму вязал для себя носки. Каким-то образом, увлечением этим заразился и Микки — и попросил, чтобы его научили вязать. Шесть месяцев, тратя каждый вечер по часу, мистер Уайт пытался добиться, чтобы Микки закончил хотя бы один простой ряд. Он перепробовал все — спицы и шерсть, трости и веревку, две кочерги и кусок каната. Однако у Микки сильно потели ладони, оставляя на шерсти пятна, одну из тростей он сломал, но ряда самостоятельно так и не закончил. И очень по этому поводу тужил.

Свою физическую бестолковость, от которой у мистера Уайта просто опускались руки, леность и нежное отношение к собственной шкуре Микки без особого успеха скрывал под личиной довольства собой, которую надевал обычно в целях самозащиты. Микки пытался уверить себя самого, будто он мастер на все руки, и даже давал иногда мистеру Уайту советы по плотницкому делу, выполнение которых приводило к результатам катастрофическим. К тому же его, как и большинство слабых людей, временами одолевало упрямство. Будь он просто дурачком и извиняйся за это, мистер Уайт мог бы его простить. Но простить дурачка упрямого и самодовольного было решительно невозможно. Нехороших слов мистер Уайт Микки никогда не говорил, однако вены на его лбу завязывались узлами и порой ему приходилось даже принимать «Соли Эндрю» для успокоения печени.

Местные жители считали Микки О’Каллахана простачком. Что следовало считать, несмотря на перечисленные его особенности, неверным. В смысле управления фермой он был достаточно безнадежен — в том, то есть, что касается обдумывания работы, которую необходимо исполнить, — а вот по части измышления способов, позволявших от нее отвертеться, Микки был истинным гением. Что досаждало мистеру Уайту в особенности, так это вечная невозможность понять, не умеет ли Микки пахать по причинам bona fide[4] или же эта его неспособность есть лишь полезное достижение, избавлявшее Микки от необходимости что-либо делать. Вообще говоря, мистер Уайт временами думал, что неповоротливость и инфантильность Микки это бессознательно, но тщательно выстроенная линия обороны, позволяющая ему проводить жизнь в безделье.

Особенно болезненной делало эту ситуацию для мистера Уайта, — тратившего куда больше сил в стараниях усовершенствовать О’Каллаханов, чем сами они тратили в стараниях не усовершенствоваться, — то, что Микки был человеком наимилейшим. Веселым, привязчивым и добрым. Мистера Уайта он обожал и готов был на все, лишь бы не оказаться у него на дурном счету, — на все, что не подразумевало работы или опасности. Микки был добродушен, за вычетом тех случаев, когда выходил из себя, впрочем, гневался он лишь на предметы неодушевленные, потому что от живых можно и сдачу получить. Рассказывали, что как-то, прищемив палец той самой калиткой, он залился слезами и побил калитку ногой — и зашиб пальцы стопы, да так, что у него пошла носом кровь, закапавшая, смешиваясь со слезами, с кончика его нелепого клюва.

Так или иначе, Микки находился на чердаке и ворошил двузубыми вилами фунтов тридцать, примерно, зерна — с таким видом, будто дело это весьма важное и безотлагательное.

— Господи, что это вы делаете?

— Да вот, овес ворошу, — извиняющимся тоном ответил Микки. Он уже понял, что это ему не поможет.

Мистер Уайт сардонически оглядел вилы, судорожно сглотнул и сказал:

— Ну ладно, у вас на кухне стоит Архангел Михаил.