Рязанцев позабыл обо всем. Он больше не чувствовал себя никем, кроме перепуганного двуногого, которое первобытный ужас толкал к безоглядному бегству.

Его опять кинули и подставили. По чьей воле вспыхнул этот пожар?! Кто так мерзко подшутил над ним: мелкие бесы, вечно преследующие по пятам, или тот, сидящий на камне, скрывшийся под чужой личиной? Тот, кто с начала времен норовит вывернуть человеческую изнанку и доказать, что там лишь скверна и тлен!

Но все не может закончиться так. Он не справился с обретенной силой, но она была и не может бесследно исчезнуть! И он не должен погибнуть, иначе какой смысл во всем, что случилось?!

«Я выберусь, – почти спокойно подумал Рязанцев. – Я обязательно выберусь. И тогда я вам покажу! Я вам всем покажу, кто это устроил!..»

Он не успел сообразить,  кому и что собирается показать. Картина окружающего кошмара вдруг  смазалась, как на акварели, угодившей под струю воды, гул и треск отодвинулись и стали затихать, словно неведомый звукооператор потянул к нулю «бегунок»  микшерского пульта. Рязанцев провалился в распахнувшуюся перед ним пустоту и, кувыркаясь, полетел в бездну.

До дна пропасти он не долетел, повиснув в серой пустоте. Ноги не находили опоры. Пустота подступила сверху, снизу, со всех сторон. Рязанцев ощутил себя пылинкой, плавающей в затхлом воздухе старого чулана. Пылинка была беспомощной и почти неодушевленной. Она могла лишь медленно дрейфовать в бескрайности серого ничто.

Потом откуда-то появился егерь. Он был все в том же дождевике и яловых  сапогах. Он стоял, а не плыл в пространстве, как Николай, и лицо его пряталось в сером сумраке.

Егерь огляделся и вдруг присел на скамейку городского парка, того самого, в котором Рязанцев студентом гулял с девчонками и выпивал с приятелями, укрывшись от посторонних глаз за разросшимся декоративным кустарником. Скамейка стояла под старым тополем посреди вытоптанного, замусоренного «пятака». Кажется, именно здесь Николай, нахлебавшись портвейна, давней летней ночью занялся любовью с Лариской, не обращая внимания на укоризненный лик луны и свет фонарей, падавший с аллеи. Это была та самая скамейка и ночь была похожая, теплая и безветренная. Только время трудно было определить. Судя по тишине и безлюдью, перевалило далеко заполночь.

– Приземляйся, – сказал егерь, разваливаясь на скамье и раскидывая руки по перекладине спинки. Он распахнул полы плаща и покачал ими, будто ему стало душно. Потом привычно закинул ногу на ногу и похлопал ладонью рядом с собой.

– Ну!

Рязанцев опасливо присел поодаль.

– Хорошо! – сказал егерь, потягиваясь. – Вернуться бы сюда  насовсем. Знаешь, я бы… их в тот день вообще на улицу не выпустил. Дверь бы запер, а ключ спрятал.

– Бросьте прикидываться, – резко бросил Рязанцев. – Что вам надо? Пришли наказать?

Егерь усмехнулся.

– За что тебя наказывать? Что ты сделал?

– Как – за что? – Николай не нашел слов. – Там теперь все погибло?

– Где?

– Да бросьте вы, – раздраженно повторил Николай. – Вы прекрасно понимаете, о чем я.

– Я-то понимаю. Это ты никак не поймешь.

– Только не надо опять напускать тумана. Я думаю, вы это нарочно подстроили. Да, я уничтожил…

– Ты уничтожил только то, что хотел спасти. Не более.

Рязанцев недоверчиво глянул на собеседника.

– Аваллон не погиб?

– Ты опять цепляешься за слова. Они для тебя, как спасательные круги в пустоте, в которой ты боишься утонуть. Аваллон – такое же, как прочие.

– Не вали с больной головы на здоровую. – Рязанцев, больше не испытывавший трепета, перешел с егерем на «ты». – Исходная ипостась мирозданья, диффузия – разве я это все придумал?!

– Кто это придумал, не так уж важно. Ты этим распорядился, как сумел. Можно ведь что-то доказывать, что-то спасать, а на самом деле только барахтаться в пустоте. Кстати, о больных и здоровых головах. Ведь ты приехал, чтоб у корейца опухоль полечить.

– Хочешь сказать, я сумасшедший?

– Ничего я не хочу сказать. – Егерь уставился на носок своего сапога. – Мир для человека таков, каким его воспринимают чувства. А если с чувствами не все в порядке…

Рязанцева захлестнула обида и злость. Змий снова явился смущать и запутывать. Голова у Николая прояснилась, и он почти наверняка знал, что никакой опухоли в ней больше нет. А что есть? Осталось ли что-то?..

Рязанцев вгляделся сквозь темноту в верхушку ближнего деревца. В ночном безветрии верхушка резко качнулась.

– Ну, ладно, – устало сказал егерь. – Если ты так решил…

Рязанцев качнул древесную макушку сильнее, тоненький ствол громко скрипнул. Николай понял, что сможет переломить его без усилия в любую секунду. 

– Предположим, ты останешься… таким. – сказал егерь. – Что это изменит?

Рязанцев, поразмыслил: стоит ли вообще ввязываться в спор? Разве только, чтобы отвлечь внимание.

– Все-то ты знаешь наперед!

– А ты разве не знаешь? – перебил егерь. – Ничего это изменить не может. Потому что ты все про Слово толкуешь, все маешься вокруг да около, но тебе ведь сказать-то, собственно, нечего. Как многим до тебя и многим еще после… Ты не плотник из Назарета. Ты ничего не знаешь о плотнике. И другие не знали. Но все говорили, говорили – пустое в пустоту. А от этого вечно случаются одни  пожары.

– Любите копаться в чужих мыслях? – скривился Николай, но егерь, не обратив внимания, продолжал:

– Никакой сформулированной словами истины не существует. Тебе ли этого не знать?! Но мы ведь так устроены, что все равно будем искать ее, и все дело в том, кто и как этот путь проходит. А учителя жизни лгали, лгут и будут лгать – с амвонов, с трибун, с печатных страниц. Плотник из Назарета, возможно, не лгал, но услышать его теперь невозможно. Остается догадываться. Это трудно, на это может уйти вся жизнь. Кому охота? Легче навыдумывать словес и выдать их за Слово. Это вообще у нас любимое народное занятие.

– А другое любимое наше занятие  – судить! – напомнил  Рязанцев.

– Я не сужу. Кто знает, жизнь ли такова, потому что мы такие, или наоборот? Я просто думаю. Знаешь, как раньше водознаи искали место для колодца? Брали зеленую веточку и ходили с ней по округе. Чепуха, вроде. Но воду находили. Веточка ли им помогала или что другое… Воду искать, сам понимаешь, не каждый способен. А ты веточку принял за дубину. Я тебя не виню. Многие ту веточку путали со всяким несуразным. Оттого и воды нет, а жажда мучает. Утоляют ее кто чем, чаще спиртом. А от спирта сушняк только сильней. Кому и что, кстати, ты собираешься показать?

Рязанцев сперва не понял, потом, не сдержавшись, выругался.

– Это уже вообще свинство. Мало ли что в такой момент приходит в голову?!

– В такой-то момент туда главное и приходит.

– Хорошо, – сказал Рязанцев, – от вас ничего не скроешь. Но и я не слепой. Сила моя осталась при мне. А срок последнего прощания, похоже, отодвинулся. Что, отнимете или не отпустите?

Егерь пожал плечами.

– Кто ж тебя не отпустит? Ты свободен, с самого начала был свободен. И, как ты ее называешь, силу, никто не отберет. Она в тебе – была и есть. И такая, как есть. Но остается одна проблема. Если ты  снова подпалишь что-нибудь…

– А если найду путь, на котором слово обретает силу?

– Это вряд ли, – покачал головой егерь. – Но даже если найдешь, то и словом непременно что-нибудь подпалишь. Помнишь, ты попробовал взлететь там, под деревьями? Не получилось. Зато крушить – за милую душу! Кучерявый Демиург призывал глаголом жечь сердца людей. А его неистовые толкователи  словесами своими подпалили солому на крестьянской избе. И все сгорело к чертовой матери. Потом опять сердца зажигали – то одним, то другим. Но гореть-то уже почти нечему А ты, к тому же, не Демиург…

– Ярлычки навешиваем? – не удержался Николай. – Кто есть кто, покажет время. Но вот ты, чем ты занимаешься?! То я куда-то  встраиваюсь,  то моя книга не с теми идеями! Я тебя раскусил. Ты все время сеешь сомнение, смущаешь. Зачем? Чтобы сбить с пути?