«Два месяца, – в который раз холодея, подумал Рязанцев. – Господи, где же я был два месяца?! Удар грома, потом сразу снег и бревно на груди. Мужик тот все удивлялся: как сюда попал, почему следов никаких не видно?» Он сказал вслух:

– У вас концы с концами не сходятся. Охотник меня нашел на зимнике придавленного упавшим горелым стволом. Я сам, что ли, его на себя положил?

– Зачем сами? Ребятки, которых вы покрываете, и положили.

– Для чего?

– А чтоб вы потом к нам явились и сказали, что из-за удара все позабыли и ничего пояснить не в состоянии. В точности, как сейчас и есть!

– Если б он меня не нашел, я бы так под бревном и полеживал до весны – чтобы следствие запутать?

– С охотником вашим я еще поговорю, может, он тоже не до конца откровенен, что у него там за петли понаставлены, – пообещал старлей.

– А следы?

Участковый хмыкнул и ткнул пальцем в окно.

– Снегом занесло.

– Тогда еще никакого снега не было. Я, по-вашему, с неба упал?

– С неба только вороны серут. Не отрицаю, со следами – вопрос. Но, я думаю, и ответ на него найдется, если хорошо поискать. Следы заметать много есть мастеров.

– Вы же подгоняете факты, как плотник бревна, – сказал Рязанцев. – Здесь подтешем, там забьем. – Пришедшее на ум сравнение с плотником отчего-то  подтолкнуло его к очередной попытке пробиться сквозь забвение, но тщетно.

– А вы бы лучше все рассказали чистосердечно, – предложил участковый. – Пошли бы свидетелем по делу. Ясно, что к самому убийству вы не причастны. Это потом в пособники и укрыватели записались. Если они вас запугали, так и скажите, это вам зачтется.

«А что, если он прав? – вдруг с ужасом подумал Рязанцев. – Пусть отчасти. Что, если догнали они меня, скрутили? Не убили, потому что нашли удостоверение корреспондента солидной газеты. Какие никакие, а смекнули: из-за журналиста может подняться переполох, глядишь, и докопаются. Увезли в Пионерск, обкололи всякой дрянью до беспамятства и держали в каком-нибудь подвале, пока уляжется шум. После  приволокли бесчувственного обратно, привалили бревном и бросили, чтоб замерз подальше от их логова.  Пусть следствие ломает голову, что все это значит? Повезло с охотником, а так был бы просто еще один висяк – мало ли их болтается по следственным кабинетам?! А клочки странных воспоминаний – всего лишь причуды мозга. Опухоль…»

Однако, с момента своего пробуждения в снегу Рязанцев чувствовал, что голова его в порядке – ни болей, ни прочих неприятных фокусов, донимавших прежде. Походило на то, что он теперь совершенно здоров. Он мысленно поплевал через плечо – не сглазить бы! Ведь жил столько лет с этой гадостью! Что за опухоль, так толком и не определили. А опухоли, случается, исчезают сами собой – статистика! Может, и эта рассосалась – стресс дал пинка иммунной системе.

Но путанные обрывки каких-то смутных картин и образов, мелькавшие в памяти, не давали покоя. Рязанцеву казалось, что весь их разговор с участковым – полная и беспросветная чушь. Никто его не похищал, нигде не прятал и ничем не обкалывал. И, уж тем более,  не могло быть никакого преступного сговора. А было что-то совсем иное, странное, почти фантастическое, но, если вспомнить, все расставляющее по своим местам. Надо только сложить разлетевшиеся осколки мозаики.

Мозаика не складывалась.

Щемило в груди от ощущения какой-то роковой, невозвратимой потери. Чувство это не было связано с гибелью Павлова, о которой Рязанцев вспоминал отстраненно, с необъяснимым безучастием. Ему казалось, что он утратил что-то гораздо более важное и значимое, такое, что должно было преобразить всю его жизнь,  но теперь уже никогда не преобразит.

Рязанцев уставился на деревянную пепельницу, вырезанную местными умельцами в виде необъятного древесного комля с выдолбленной сердцевиной, который обхватил передними лапами медведь, выглядящий в таком соседстве пигмеем. Рязанцеву отчего-то казалось: если долго и пристально смотреть на предмет, сконцентрировав волю, может открыться позабытая разгадка тайны.

Но ничего не изменилось. Там, где остались два выпавших из жизни месяца, его усилия, возможно, и помогли бы справиться с забвением. Но посреди унылой обыденности, под монотонный бубнеж участкового и однообразное кружение снега за окном, забвение лежало неподъемной каменной глыбой, похоронившей тайну навечно.

В какое-то мгновение, когда глаза уже начали слезиться, Рязанцеву почудилось, что пепельница едва заметно дрогнула, но это, конечно, не могло быть ничем, кроме обмана зрения.

Тренькнул телефон. Участковый снял трубку.

– Слушаю… Понял… Так точно…

И сообщил Рязанцеву:

– Поедем в Приреченск. В газету вашу следователь еще вчера позвонил, что вы объявились. Вам адвоката прислали. Так что пора в прокуратуру. – И, покосившись в окно на усилившийся снегопад, добавил: – Не застрять бы только по дороге.

Рязанцев откинулся на спинку стула. Вот и защита тут как тут! Не подвел Курдюмов, несмотря ни на что, не оставил в беде. Нормальный мужик, зря собачились. Но о какой беде, в сущности, речь?! От чего защищаться? В чем его можно обвинить?! Или здешние прокуроры не далеко ушли от сельского околоточного, одичавшего в лесной глуши?! Уездное следствие тоже плохо представляет, с кем связалось?

«Ну, ребята, – усмехнулся про себя Рязанцев, – побеседуем. О-очень предметно побеседуем. Кого, интересно, прислали? Не дурня ли, что чуть не проиграл иск по материалу о коррупции? Ладно, разберемся. Не на того вы, ребята, нарвались. Я вам  покажу! Я  вам всем еще покажу…»