Кровь смешалась с вином, добавляя лихорадки драке, он долго держался против двоих, пока Алексей не попал в лицо: зацедил со всей силы, даже руку в плече почувствовал, ту руку, которая одним ударом сабли могла отсечь голову старого быка.

   Когда Шванчич упал, для Федора с Алексеем наступила настоящая потеха - его били ногами, бутузили под ребра и в пах, по рукам, которыми тот силился заслонять лицо, дубасили что есть мочи, копали единовременно и по очереди, пока тело не стихло и не перестало даже шевелиться.

   Шванчич долго лежал так в грязи, под ночным дождем, трудно дыша и едва постанывая, пока Алексей, переполненный заморским вином, не вышел к ветру. Из последних сил Шванчич поднялся на ноги и, выхватив саблю, черканул по Алексеевом лицу. Два из него стали бы, если бы не побитая рука Шванчича, а так (в рубашке таки родился) лезвие лишь разодрало щеку, от уха ко рту. Окровавленного, в полусознании брата Федор успел довезти к хирургу - с тех пор шрам глубокой бороздой остался, который на холоде то синел, то становился багровым.

   Тот случай был единственным поражением Алексея. Он мог что угодно отколоть и быть уверенным в безнаказанности - за ним стояла такая же широкая, как и у него, спина брата Григория. Григорий бросился в глаза Екатерине, еще когда она была лишь великой княгиней, задолго до восхождения на императорский престол. Отбив Григория у хорошей приятельницы графини Брюс, великая княгиня по достоинству оценила вкусы графини - молодое и упругое тело Григория мяло ее неистово, вбрасывало в неистовство, в беспамятство, она забывала напрочь и мужа, и предыдущих любовников, ее несло бурными волнами и так хотелось, чтобы этому безудержному потопу никогда не было конца. Верный камердинер Василий Шкурин, не засвечивая свет, тихонько каждый раз отворял дверь и Григорий, воровато крадучись, нырял в опочивальню.

   Но однажды, тешась молодым и упругим телом любовника и выгибаясь выброшенной на берег рыбиной, она в порыве ласки нежно потерла его по щеке ладонью. Потерла и похолодела, под пальцами чувствовался глубокий рубец Алексея.

   Она выскочила из постели и засветила свечу.

   - Как вы посмели? - возмущенный полушепот - полукрик на Алексея никак не подействовал.

   - А какая вам разница, - Алексей устало надевал панталоны. - Вам с Орловыми не стоит ссориться. Потому что они не только в постели гвардейцы, но и... - и не договорил.

   Алексеевы слова стали пророческими, когда нужно было девать куда-то мужа.

   Григорий оказался весьма ловким действительно не только в постели, он таки был наблюдательным человеком. Когда императрица начала быть весьма мягкой с Григорием Потемкиным, который стремительно делал карьеру от капрала до камер-юнкера, а взгляд самого Потемкина на располневшее тело императрицы становился словно намасленным, братья Орловы застукали его в одиночестве.

   - Не для твоих зубов это мясо, - сказал Григорий Орлов, и пудовый кулак его попал в зубы Потемкина, так что захрустело.

   - Хороший пестик, только для другой ступки, - улыбнулся Алексей кривой улыбкой и ударил что есть силы ногой в пах.

   Сыпнули искры из глаз, Потемкин свалился, и теперь уже в кругу братьев, лежа, он никак не мог защищаться от ударов ногами. Били в живот, били под ребра, текла изо рта кровь, хоть как ни закрывал лицо руками, пока удар в глаз носком и вовсе не отобрал сознание: сверкнули внезапно еще в глазах разных оттенков круга, и так же внезапно погасли; наступила ночь.

   Он выхаркивал долго эту драку кровью, учился ходить заново, как в детстве, но мощная природная сила его организма в конечном итоге победила, только на один глаз ослеп. Длительное время двадцатичетырехлетний камер-юнкер даже не появлялся при императорском дворе.

   А Григорий Орлов хорошие способности заявил не только в постели. Когда Вольтер прислал первое письмо императрице Екатерине, восхищаясь ее будущими реформами, Григорий, между прочим, то ли мысль свою вслух выразил, то ли давал совет:

   - Хорошо было бы соболей ему послать...

   Императрица бросила взгляд резко, взгляд то ли колебания, то ли резкого несогласия: правильно ли ее поймут?

   - Соболи - они и во Франции соболи, - прижал тоном Григорий.

   Прислушивалась императрица к его мысли и о Глебове.

   - На всех задворках плещут, что Глебов перепутал императорскую казну со своей, - он привычно выкладывал мысли напрямик, по-солдатски, не закручивая их в хитромудрые кружева придворного этикета. - Так не должно быть. Он присвоил большую часть того, что выделялось на переселение в Малороссию сербов, армян, болгар и греков.

   Когда императрица позвала Глебова, тот, на удивление, не стал отнекиваться, только покорно наклонил голову, как будто подставлял ее на лобном месте для казни.

   - Виноват, императрица, - с такой же покорностью, но уже в голосе, ответил Глебов.

   - Вы понимаете, что здесь сибирским холодом тянет? - гневные, но еще отдаленные молнии стали мигать в глазах императрицы.

   - Виноват, ваше императорское величество, - не менял голос сановник. - Но когда я давал вам по двадцать пять тысяч рублей, тогда вы еще были великой княгиней, и по десять, и по пятнадцать, которые вы проигрывали в карты, то где их мог я еще взять?

   Осторожными шагами императрица освободила Глебова, но под суд не отдала - пусть повисит над ним дамокловым мечом угроза, рот, может, плотнее будет закрыт.

   Но в одном государыня не послушала Орлова - обвенчаться с ним.

   - Ваша тетя Елизавета обвенчалась же с Разумовским, и тебя никто не осудит, - налегал Григорий.

   Деликатно завела она речь об этом с графом Паниным, всезнающим на ее взгляд, и в то же время коварным, мудрым змеем из библейской гравюры, который умел просчитать все на несколько шагов вперед.

   В этот раз Панин отрезал без привычных выкрутасов.

   - Слово императрицы для меня закон. А кто станет слушаться графини Орловой?

   15

   - Банкир Судерланд, Ваше императорское величество! - обе половины позолоченной двери приоткрылись, и Судерланд вошел привычной быстрой поступью.

   - Как я рада видеть вас, мой милый банкир, - императрица улыбалась искренне, ей действительно становилось веселее от каждой встречи с этим чужестранцем, образованным и галантным, который, однако, никогда не опускался к привычной при дворе надоедливой патоке льстивости.

   - День аудиенции в моем календаре каждый раз отмечаю как праздник. - Судерланд умиленно смотрел на перстень императрицы с удивительным камнем, который переливался каким-то необычным, чуть ли не фиолетовым оттенком, - до сих пор его еще не видел.

   - Догадываетесь, почему зовут банкиров - нужны средства, - императрице легко как-то велось из Судерландом, она была уверена (и не раз тщательным образом проверяла), что ни одно слово между ними молвленное, не вырвется в Судерланда вне порога дворца. - Большие средства нужны.

   - Большим людям - большие деньги, - поклонился банкир, потому что так ему было легче спрятать изменчивую кислинку, которая могла промелькнуть лицом и выдать его, - были хлопоты с невозвращением предыдущего заема.

   - Вижу, придворную науку лести усваиваете как примерный спудей.

   - Нет, Ваше императорское величество, я просто цитирую сказанное Дидро, и Вольтером, и Гриммом на всех европейских перекрестках.

   Судерланд хотя и имел хлопоты с заимствованиями раньше, но был уверен, что многоразово окупятся они: трон крепок, бунты придушены, следовательно,расплатится.

   - За что я люблю банкиров, то даже не за то, что деньги дают, а еще больше за умение не ставить глупые вопросы: зачем эти деньги? - Императрица подошла к окну и, примолкнув, загляделась в весеннюю даль. По умытой после зимы лазури неба, какой-то наивной и целомудренной, плыли нахмуренные тучи, но нахмурились они наигранно, не всерьез и не будили в душе беспросветную осеннюю печаль; на нераспустившихся еще ветвях, где едва проклевывалась и еще не торжествовала зелень, уселась стайка грачей - черные крапинки между зеленоватого дымка, будто умышленно рисованные тушью неумелой детской рукой. И так каждую весну, и много-много весен, и сотни лет будет приходить неумолимая пора воскресения природы; ее, великой императрицы, давно уже на земле не будет, а птицы так же беззаботно будут возиться на нераспустившихся еще ветках. Но она должна успеть, должна остаться, а то не хорошо так - владеть полмиром и бесследно исчезнуть, самое большее, прорасти какой-то травой.