- Ее величество, - съёжился полицмейстер, - приказала сделать из вас чучело.

   В Судерланда прямо таки руки занемели, он никак не мог понять услышанное, уяснить даже, что это должно все означать.

   - Как чучело? Если пьяны, то скорее спать, а с ума сошли - к врачу.

   - Я сам не могу прийти в себя, - пожаловался полицмейстер. - Попробовал было объяснить императрице и расспросить, как это можно из живого человека, но она сильно рассердилась на меня, накричала и выгнала прочь со словами: "Ваша обязанность - точно выполнить мое распоряжение!".

   Банкир все еще не мог опомниться от неслыханной напасти, в которую попал неизвестным образом, но должен был собираться, потому что ему только пятнадцать минут на сборы давали. Он стал просить у полицмейстера разрешения, чтобы написать письмо императрице и просить хоть какого-нибудь объяснения этой неслыханной и ужасной диковине.

   - Не велено, - крутил ошарашенно головой полицмейстер. - Боюсь...

   В конце концов, как-то удалось Судерланду уговорить его, но везти письмо императрице наотрез отказался, разве что сможет доставить графу Брюсу.

   Граф, прочитав письмо, долго хлопал глазами, как будто туда ему попала жгучая соринка, и оглянулся, нет ли кого из прислужников на всякий случай поблизости, а тогда покрутил пальцем около виска:

   - А вы уже давно того...

   Не тратя попусту время, прыгнул Брюс в карету и помчал в Зимний.

   Императрица, заслышав рассказ графа, только за голову ухватилась.

   - Бог ты мой, этот полицмейстер действительно спятил! Бегите, граф, быстренько, чтобы тот придурок по-настоящему беды не наделал, и успокойте как-то банкира.

   Граф круто развернулся, и уже в двери его догнал хохот императрицы.

   - Я уже догадалась, что случилось. У меня была такая милая собачка, я так ее любила и ласкала, и сегодня, к сожалению, она сдохла. Ее называла я Судерландом, потому что это был подарок банкира. Мне не хотелось расставаться с собачкой, вот я и приказала из нее изготовить чучело... А на полицмейстера накричала, так как думала, что не хочет делать этого из гордыни, что поручение ниже его достоинства...

   Помилованный Судерланд еще долго не мог дописать письмо в Голландию, голова трещала, как после тяжелого, безмерного перепоя, совсем так, как недавно после бала его угостил Орлов: "Не выпьешь - за ворот буду лить". И таки вылил целехонький бокал, а дальше предпочёл он лучше уже пить.

   " В веселую страну меня забросила судьба, - думал банкир. - Здесь сделают из тебя чучело охотно... А может, это и хорошо, на таких зарабатывать легче".

   И это было его единственным утешением.

   27

   Топоры плотников тюкали наперерез, отзвук того тюканья звонко катился прилегающими еще сонными улицами Петербурга, плотники при слабеньком свете костров, что слились и потрескивали, недовольные сырыми ветками, спешили управиться к утру, поэтому не очень и брались. Эшафот к восходу солнца они так-сяк починили, маляры даже краску успели размазать - дело же на раз, зачем так стараться.

   Василия Мировича привезли заранее, в закрытой будке, и сразу же выставили охрану из двух десятков мрачных и невыспавшихся солдат. Василию не видно было, что творится вовне, он оставался дальше наедине с мыслями - горечь прошла, обида, что попал в обман, тоже осталась где-то там, в его камере-одиночке - он никому зла не сделал, он только освобождал ни в чём неповинного человека, с малых лет ставшего пленником каменных казематов.

   Его выпустили из темной будки, когда уже человеческий гул заполнил все вокруг, Василий шагнул в растворенную дверцу и даже зажмурился. Над пестрой толпой, которая гудела и галдела, жадно ожидая кровавого зрелища, над деревьями, что оранжевым пламенем подожгла осень, подымалось невинно чистое небо, размашистое пространство невероятной голубизны.

   На минуту толпа утихла, и первым по ступеням на эшафот стал подниматься палач. В черно- красном балахоне с капюшоном, только прорези узенькие для глаз, он шел ступенями как-то неуверенно, как будто не был убежден в прочности спешно смастерённых тех ступенек - он никогда не служил палачом, его, самого обычного солдата, который имел несчастье проштрафиться, просто заставили, а когда стал отнекиваться, что не умеет такого дела, то заставили учиться, отрубывая бараньи головы.

   У священника тоже не было почему-то привычного торжества, ссутулившийся и притихший, он со стороны смотрелся так, словно это над его головой должен был упасть топор, который зловеще блеснул на плече у палача.

   Василий в последний раз оглянулся кругом, как будто пробуя измерить взглядом эту бездонность погожего неба, немножко дольше задержался взгляд на юге, где должна была быть земля его прадедов.

   Мирович окинул глазом люд, который собрался вокруг, толкаясь и стремясь пробраться вперёд, ближе к эшафоту, детвору, что воробьями обсела заборы и даже выцарапалась на деревья, с интересом поглядывая среди желтых, не опавших до сих пор листьев. И вдруг в толпе он заметил Власьева и Чекина, обоих с сияющими лицами, радостными и улыбающимися. "Как?" - удивление, вероятно, последнее в жизни, просто таки передернуло Мировича. - Их же, убийц императора, арестовали вместе со мной".

   И он все понял. Мировича императрица послала освобождать, а их - убивать Ивана Антоновича. Одним росчерком бритвы по горлу законного претендента на престол она избавилась и от конкурента, и возможного казацкого атамана, чей род и до сих пор не давал покоя престолу.

   А Власьев с Чекиным только весело перемигнулись - им было чему радоваться. Сегодня утром каждый из них, негласных доносчиков Тайной Экспедиции, получил по семь тысяч рублей - армейский капитан имел только до пятидесяти рублей в год, они же за один взмах бритвы по горлу заработали себе на сто сорок лет вперёд. Ну, еще немножко потрудились, когда писали тайные доносы, - государственный архив сохранит их сорок пять ко дню смерти Ивана Антоновича.

   А еще хотелось Василию оглянуться, не скачет ли, словно в сказке, в последний момент поспешный гонец с помилованием, которое видел собственными глазами, соломинка такая спасения, наивное и смешное желание. Но сказки нет, есть лишь неуклюже тесанный, спешно краской помазанный эшафот.

   Мирович перекрестился и махнул рукой палачу - чего уж там... Блеснуло лезвие в солнечных лучах, вскрикнула толпа, и голова Василия уже катилась, брызгая кровью, помостом. Палач наклонился, и торжествующе поднял ее вверх, сторонясь кровяной струйки - он таки не напрасно учился, выполнил исправно порученное дело...

   28

   В храм, где ни души, Потемкин ступил первым - и сразу же отголосок его шагов вызвал неожиданное волнение. Сбылась мечта, его упорство перевесило, он сегодня будет венчаться. Императрица с дружкой вошла за ним, отворились царские врата, и священник уже подносит крест и Евангелие.

   Зазвучал невидимый хор, потому что по уговору никто, кроме священника, не мог присутствовать на этом венчании. Потёмкин стоял рядом с императрицей и не мог преодолеть волнение, чувствовал лишь, как под тесьмою на лбу, закрывающей его незрячий глаз, выступает пот.

   Батюшка подходит ближе к ним с двумя свечами, трижды благословляет, а когда наступило время ступить на платок, Григорий первым, даже дернулся, поставил ногу. Императрица, знающая поверье (кто первым ступит, тот будет старшим в доме), от этого тихо, словно поперхнулась, прыснула со смеху, но сразу же взяла себя в руки.

   Трепетным голосом, прокашлявшись, батюшка просит перед Господом и свидетелями подтвердить свое решение вступить в церковный брак, а невесте дать обет.