С победой Народного фронта в Испании, а затем и во Франции и началом франкистского мятежа стало расти напряжение между двумя лагерями «франко-французской войны». Одни считали главным врагом итальянский фашизм и его союзника — гитлеровский нацизм, другие — Советский Союз и его союзника внутри Франции — коммунистическую партию. На тот момент Леон Блюм боялся, что если он выступит на стороне испанских республиканцев, то во Франции вспыхнет гражданская война, прообразом которой послужили события 6 февраля 1934 г. Он принял решение о невмешательстве, воспринятое левыми как позорное отступление. Блюм это понимал. В его глазах главную опасность представлял Гитлер. Чтобы бороться с ним и найти средства для срочного перевооружения французской армии, он старался умиротворить «большой капитал». Но его преемники на посту премьер-министра Франции сделали противоположный выбор: Шотан и Жорж Бонне умиротворяли Гитлера, желая завоевать доверие «большого капитала»{41}.
У Эдуарда Даладье, принявшего от них эстафету и назначившего Жоржа Бонне министром иностранных дел, причин для страха стало две. Во-первых, он боялся повторения бойни, очевидцем которой был в окопах Первой мировой, во-вторых — революции, которая могла из этой бойни проистечь, как случилось в 1917 г. в России или в 1919 г. в Германии и Венгрии. Последнее опасение он разделял с правыми, считавшими, что воевать с Гитлером — значит ослабить единственный барьер, действительно преграждающий путь коммунистической экспансии. А о чем мечтали правые? Натравить Гитлера на Сталина.
После целого ряда внутриполитических успехов Гитлера, а также плебисцита в Сааре, аншлюса Австрии и конференции в Мюнхене рост мощи Третьего рейха и соответственно осознание абсолютной неподготовленности Франции к такому росту стали основным источником страха в стране. В 1939 г. французскому правительству пришлось заказать самолеты у США. Страх начал приобретать панический характер, смутную тревогу ощутила и общественность. Тем не менее, возлагая надежды на Народный фронт, она по-прежнему демонстрировала рьяный пацифизм. «Мы ничем не можем помочь Чехословакии», — сказал маршал Петен Леону Ноэлю, послу Франции в Польше. «Наши военно-воздушные силы будут уничтожены за две недели», — докладывал своему министру командующий ВВС генерал Вюймен в дни Мюнхена. Дабы избежать войны, Даладье был готов пойти на любые уступки, выкручивать руки Бенешу заставлять его подписывать неприемлемые условия. Бонне и Даладье пустили в ход все свое политическое искусство, чтобы игру вел Чемберлен, пытаясь по возможности не показать малым странам Центральной Европы, что Франция их «сдала». О тех, кто осуждал столь трусливую политику, Жорж Бонне говорил: «Эти ненормальные нас тащат на бойню»{42}.
Не в силах даже вообразить столь катастрофический исход событий, часть общественности, особенно рабочих, придерживалась сугубо миролюбивых, пацифистских взглядов. Тем более что успех, одержанный в июне 1936 г., — победа Народного фронта — позволял надеяться на лучшее. Никто и думать не хотел, что может разразиться новая война, — нет, нет и нет. Никогда!
Все пацифистское течение считало, между прочим, что главная опасность исходит от обиженных Версальским договором стран и Гитлер не так уж неправ, критикуя его. После того как Сталин в 1935 г. перешел к политике национальной обороны, вынудив Коминтерн совершить крутой вираж, среди французских коммунистов началось некое возрождение патриотического самосознания, и вновь возникла идея союза между Францией и Россией против Германии, как в 1914 г. Часть левых, поскольку пацифисты напрочь отвергали подобную установку, указывала на другой риск, специфику нацистского движения, его расистский характер, на необходимость искать опору в советском режиме, даже критикуя его. Но непоколебимые пацифисты желали идти до конца — мир прежде всего. Так думали социалисты во главе с Полем Фором, радикалы (Бержери), антиколониалисты (Фелисьен Шалле), интеллектуалы (например, философы Ален и Мишель Александр, причем последний — невзирая на свое еврейское происхождение). Это течение вскоре обрело глашатая в лице Марселя Деа, написавшего 4 мая 1939 г.: «Стоит ли умирать за Данциг?!»{43}
Таким образом, все, кто считал войну необходимой, рассматривались правыми и левыми пацифистами, от Бонне до Деа, как «ненормальные». Аналогично Даладье назвал «дураками» пацифистов, когда те радостно встречали его по возвращении, уверенные, что войны удалось избежать. На самом деле во Франции стала намечаться война не с Германией, а гражданская, между французами. Об этом свидетельствовал уже раскол политических позиций по вопросу о вмешательстве в испанские события на стороне республиканцев. Замороженная советско-германским пактом, подписанным осенью 1939 г., угроза гражданской войны замаячила вновь после поражения Франции в июне 1941 г., когда лопнул альянс Гитлера и Сталина.
Перед Италией, где все решал один дуче, дилемм стояло не меньше. Можно ли не взять то, что плохо лежит?
Дилеммы Муссолини
В Мюнхене страх французов перед войной просто поразил Муссолини. Чтобы избежать ее, они, казалось, были готовы на любую подлость. «В случае войны французы падут первыми», — сказал он тогда. И пообещал: «Если они сунутся в Испанию, мы пошлем в Валенсию тридцать батальонов, даже если это спровоцирует мировую войну».
Тон итальянской прессы становился все более антифранцузским, претензии выдвигались одна за другой. Самые смелые касались Корсики, Ниццы и даже Савойи, но в основном речь шла о Джибути — гавани и «легких» Эфиопии, а также о Тунисе и положении итальянцев в этой стране. Силовые демонстрации французского военно-морского министра Сезара Кампенши и жесткое выступление Даладье против Италии в Тунисе, конечно, сильно раздражали итальянцев. В то же время премьер-министр потихоньку направил в Рим эмиссара Поля Бодуэна для выработки некоторых уступок дуче по Джибути и Тунису. Однако Муссолини в моменты наивысшей экзальтации намеревался полностью положить конец французскому присутствию в Северной Африке. Во время визита генерала Франко он предложил, чтобы тот занял Марокко, а Италия, со своей стороны, аннексировала Тунис и Алжир с коридором к Атлантике. Эти средиземноморские планы должны были скрепить проект под названием «Mare Nostrum» («Наше море»), совместный с Франко, к которому Муссолини относился как к подчиненному, обязанному своей победой фашистской Италии (не зря ведь она послала в Испанию около 70 000 человек!). После досадного поражения при Гвадалахаре дуче, Чиано и Серрано Суньер, «у которого Франция была бельмом на глазу»{44}, праздновали реванш.
«Теперь Албания» — вот чаевые, которые Муссолини рассчитывал получить от Германии, после того как та позволила себе аншлюс Австрии и аннексию Судетской области. «Когда закончится война в Испании и мы подпишем пакт с Гитлером, — мечтал он, — на реке Эбро будут заложены основы нашей обширной средиземноморской империи».
А как смотрел Муссолини на поведение Гитлера? «С нами всегда обращались не как с равными, а как с рабами», — сетовал Чиано в 1943 г., забыв, что сам ратовал за сближение с Гитлером и работал над ним. На время приободренный своей ролью арбитра в Мюнхене, дуче пережил новое унижение: в марте 1939 г. Гитлер, не предупредив его, занял Прагу. Как и после аншлюса, принца Гессенского, зятя короля Италии, снова уполномочили передать Муссолини благодарность от фюрера за «неизменную поддержку со стороны Италии». Устно же фюрер добавил, что если Италия хочет предпринять какую-нибудь крупномасштабную операцию, то лучше ей подождать годик-другой. В случае войны с Францией, ответил дуче, «мы будем сражаться сами, но будем рады, если нам дадут оружие». «Мне показалось, дуче недоволен посланием и подавлен», — отметил Чиано. Муссолини не пожелал сообщать прессе о визите принца Гессенского: «Итальянцы будут смеяться надо мной. Всякий раз, когда Гитлер захватывает очередную страну, он передает мне послание». Газете «Джорнале д'Италия» он заявил, что находит поведение Гитлера вполне логичным, поскольку чехи не разоружились. Кроме того, он решил поспешить с оккупацией Албании и прервать переговоры с албанским королем Зогу, перейдя к военным действиям, которые имели место в апреле. Честь была спасена{45}.