Из «Майн кампф» понятно, что большевизм был для Гитлера одновременно и пугалом и образцом для подражания; Гитлер был уверен, что его партия — это более веский ответ большевизму, чем западные демократии. Go временем все становятся похожими на своих врагов; это стало ясно уже по делу Рема, а в стремлении к уничтожению евреев проявилось полное родство нацистов с большевиками и их практикой массовых убийств людей^{104}. Его критика марксизма, однако, представляется вполне зрелой; однажды он следующим образом высказался о конечной цели марксизма — построении коммунизма: «Мы ведь прекрасно знаем, что не существует конечного состояния вещей. Будущее подобно неистощимой реке, потоку бесконечных возможностей создания чего-то нового»^{105}. С другой стороны, По общим идеологическим признакам Гитлер был все же революционером; его отношение к марксистам было смесью страха и восхищения и, несмотря на свое презрение к «ноябрьским преступникам», он рассматривал Ноябрьскую революцию как предпосылку «величайшей революции 1933 г.». Революционная концепция Гитлера включала в себя попытку превращения Германии в современное динамичное государство. Гитлер хотел повысить социальную мобильность в смысле оптимизации нужд и потребностей «народной общности», создать «равенство шансов». По отношению к буржуазии он находился на резко отрицательных позициях, в то время как к рабочему классу относился положительно. Он планировал «революционные» преобразования в экономическом порядке: под девизом «примат политики» он стремился к своего рода «mixed economy», к идее социализации он в целом относился положительно. Гитлер был поклонником технического прогресса. Из этого можно сделать вывод о том, что, с точки зрения содержания гитлеровской идеологии и метафизики, Гитлера нельзя целиком отнести к правому политическому спектру^{106}. Он был идеологом «национальной революции» особого свойства и качеств, впрочем, есть ли одинаковые революции, полностью идентичные по содержанию и целям? 

Издавна повелось, что Гитлера в первую очередь стремились представить как исторический персонаж, не только лишенный каких-либо положительных свойств (что соответствует действительности), но и как фигуру несамостоятельную, зависимую от ряда обстоятельств; как деятеля, который стремился к реализации целей заимствованных, неоригинальных, уже имевших место в истории. Это последнее обвинение кажется несправедливым: К. Маркс некогда написал работу «18 брюмера Луи Бонапарта», в которой хотел показать, что Луи-Наполеон — только жалкий подражатель своего дяди. Но не подражал ли сам Наполен Цезарю, когда высадился в Египте и в битве у пирамид доказал свое подобие римскому императору? Коронация Наполеона в 1804 г. была тоже цитированием Карла Великого, который короновался за тысячелетие (в 800 г.) до этого. Наполеоновское поражение при Ватерлоо и его возвращение к власти — это тоже цитирование, на этот раз позднесредневекового римского диктатора Кола ди Риенци (1313–1354), который дважды в XIV веке пытался возродить в Риме империю. Часто указывают, что Гитлер цитировал Наполеона, когда напал на СССР в тот же день, что и император французов, а когда 12 апреля 1945 г. умер Рузвельт, то, отождествляя себя с прусским королем Фридрихом Великим, Гитлер представил, что Рузвельт — это «его» царица Елизавета Петровна, смерть которой спасла Пруссию от гибели в 1761 г. Эти гитлеровские «цитирования» были невольными, то есть Гитлер не был менее оригинальным в своих целях, чем какой-либо политик до него, или более зависимым от старых имперских мифов, чем его предшественники. И все-таки Гитлер, по всей видимости, никогда не будет рассматриваться «отстраненно», точно так же, как никогда нацистские преступления не будут релятивированы или даже сопоставлены с преступлениями других режимов (даже сталинского) по причине их последовательного антисемитизма. Венгерский философ Дьердь Лукач в своей известной книге об очередном «закате Европы» хотя и высказал вполне определенно традиционную гуманистическую точку зрения по отношению к уничтожению евреев нацистами, но одновременно отмечал, что принимаемое либеральными мыслителями как очевидное утверждение о том, что нацизм — это более преступное чем сталинизм явление, проистекает исключительно из положения еврейского населения в Третьем Рейхе. На самом деле, по количеству жертв, по чудовищности преступлений и по масштабам антигуманности и жестокости сталинизм — вне всякой конкуренции, он не может быть поставлен рядом с нацизмом. Однако если сталинизм был направлен прежде всего против собственного народа, то нацизм — вовне нации, и антисемитизм был его краеугольным камнем. Только по этой причине Гитлера никогда не будут рассматривать как государственного деятеля ранга Наполеона, о наследии которого подчас отзываются положительно вследствие бесспорных военных и административных успехов^{109}.

Как тут не вспомнить Мишеля Фуко, который писал: «нам хорошо известно, что говорить можно не все, говорить можно не обо всем, и, наконец, что не всякому можно говорить о чем угодно». Представляется все же, что до некоторой степени искусственное сужение свободы суждений и мнений на любую тему является недопустимым. Скорее следует подчеркнуть, что каждый человек, формируя свое мнение на тот или иной счет, обязан помнить о необходимости морализации и учитывать ее в той степени, в какой он в состоянии это сделать, не разрушая собственных представлений о предмете. Это не значит, что автор выступает за реабилитацию Гитлера: чем больше изучаешь гитлеризм, тем более он кажется отвратительным, но прийти к этому нужно добровольно… Хотя, следует признать, что когда долго занимаешься какой-либо исторической проблемой, когда кажется, что начинаешь что-то понимать в происшедшем, то происходит и неосознанная релятивация оценок этого прошлого. Клод Лянцман, чей фильм «Шоа» принес ей мировую известность, принципиально отвергала всякие попытки объяснять Гитлера, так как любое объяснение является оправданием, преуменьшением преступления^{110}. Голо Манн указал на это обстоятельство в рецензии на сдержанную и взвешенную книгу Иоахима Феста о Гитлере: «Чем дольше мы занимаемся этим героем, его происхождением, мотивами его поведения, его психологией, тем больше мы склоняемся к тому, чтобы понять его, и — только один шаг к прощению, а затем и к восхищению»^{111}. Каких-либо признаков «восхищения» Феста своим героем в книге не прослеживается и хотя в принципе мысль авторитетного критика вполне ясна, но вовсе отказываться от попыток понять даже самые страшные злодеяния — недопустимо.