Развивая мысль о харизме Гитлера, можно также указать на то, что вместо политизации театра, имевшего место в период Веймарской республики, Гитлер театрализовал политику^{46}. Он, как опытный театральный актер, вселял в аудиторию надежду и уверенность, подкреплявшуюся его верой в самого себя. От осознания того, что речи его изобиловали полуправдой, преувеличениями и повторами, впечатление не менялось. С другой стороны — Гитлер ведь не был рассказчиком анекдотов, — он ни на секунду не упускал из виду свою цель. «Масса, — говорил Гитлер, — неповоротлива и нуждается в во времени, чтобы понять сущность дела. Только тысячекратное повторение простейших понятий закрепит их в памяти. Никаких изменений нельзя вносить в содержание пропаганды»^{47}. Обоюдная «подзарядка» аудитории и Гитлера кажется тем более убедительной, что после начала войны Гитлер, несмотря на настойчивые просьбы Геббельса, уже не появлялся на публике. Им овладел инстинктивный страх, что при его чуткой восприимчивости к настроениям аудитории он уже не сможет справиться с сомнениями и нарастающим чувством безнадежности, преодолеть которые и переубедить своих слушателей ему будет трудно. Есть сведения, что как-то, до 1933 г., Гитлер, выступая в неблагоприятно расположенной к нему аудитории и чувствуя, что ему не преодолеть скрытого эмоционального сопротивления слушателей, прервал речь на середине и покинул зал. Один из американских биографов Гитлера указывал, что главной и самой ценной способностью Гитлера было умение почувствовать слабости своих врагов^{48} — то же можно сказать и о его чувстве собственной слабости. Гипнотического воздействия на своих собеседников он, однако, не утратил до конца: насколько упорным скептиком и спорщиком был генерал-полковник Йодль, который никогда не пасовал перед Гитлером и всегда готов был спорить с ним, — даже он перед смертью по приговору Нюрнбергского трибунала выказывал полную лояльность Гитлеру. Макс Домарус, самый дотошный эксперт гитлеровских речей, указывал, однако, что действие гитлеровской харизмы имело одно ограничение — она никак не действовала на иностранцев: англосаксы, русские и японцы оставались равнодушны к риторике Гитлера, от которой немцы были в восторге.^{49} Может быть, разница в восприятиях была связана с языковым барьером. Утверждению Домаруса о невосприимчивости иностранцев к харизме Гитлера противоречит удивительное свидетельство, оставленное после встречи с фюрером в 1936 г. одним из самых умных людей XX в., английским историком Арнольдом Тойнби. Своему немецкому интервьюеру (уже после 1945 г.) он сказал: «Может быть, Вас ошеломит и удивит то, что я Вам скажу, но он очаровал меня, был очень вежлив и в некотором роде интеллигентно красноречив. Мне не удалось ощутить в нем ничего демонического, если под этим понимать необъяснимые мне движущие силы и исходящие из них зловещие целевые установки, хотя за те два с лишним часа, что я провел с ним в присутствии будущего министра иностранных дел Риббентропа, рейхсминистра Франка, начальника отдела МИД Дикхофа и специалиста по международному праву Фридриха Бербера, он произвел на меня впечатление человека, привыкшего только к монологам. Вскоре после первоначальной сдержанности и натянутости Гитлер заговорил раскрепощено и свободно; он много жестикулировал, но излагал мысль связно и ясно, словно вознамерился прочитать мне лекцию о своей политике в широком диапазоне германской истории. При этом взгляд его был устремлен на Восток. Кривая его рассуждений кончалась Лениным, чей коммунизм и антиколониализм стали заклятыми врагами капитализма и империализма Запада. Когда же я упомянул, что в случае победы Германии над Россией, в чем в Англии никто не сомневался, влияние Рейха распространится на всю Европу, Гитлер сделался уклончивым. Он якобы не намерен завоевывать Украину и Урал, для молодых немцев он найдет дело и получше, чем управлять неполноценными народами. При этом прояснилось поручение, с которым он хотел отправить меня в обратный путь: в Англии я должен был способствовать представлению, что Гитлер стремится к взаимопониманию с нами, цивилизованными державами, которые он будет защищать на границе с Азией. Ни слова об экспансии, ни слова о жизненном пространстве»^{50}.

Не один Тойнби попал под влияние гитлеровской харизмы: последняя имела действие даже и на Сталина — иначе как объяснить, что в течение нескольких лет после 1945 г. официальная советская пропаганда не допускала мысли о том, что Гитлер мертв; только в 1950 г. в фильме Михаила Чиаурели «Падение Берлина» (за эту ленту режиссер получил Государственную премию СССР) Гитлер погибает в своем подземелье^{51}. Останки Гитлера и Евы Браун, а также Геббельса и членов его семьи сначала захоронили в Магдебурге на территории советских армейских казарм, а в ночь с 4 на 5 апреля 1970 г. по приказу руководителя КГБ Ю.В. Андропова раскопали и сожгли^{52}.

От влияния вездесущей и все подавляющей воли Гитлера и магического воздействия его харизмы в Германии не мог избавиться никто. «Гитлер обладал, — вспоминал подполковник де Мезьер, — какой-то необъяснимой, я не побоюсь сказать, — демонически источаемой силой, которую нельзя не только описать, но даже понять, и уклониться от влияния которой могли только очень немногие люди»^{53}. Спустя много лет после окончания войны Шпе-ер считал личность Гитлера настолько «загадочной» и влиятельной, что (по его шутливому предположению), будь фюрер заинтересован в коневодстве, среди лидеров Третьего Рейха разразилась бы мания коневодства^{54}. Даже такой сдержанный и холодный человек, как генерал Ганс фон Зект, причислял встречу с Гитлером к самым большим событиям своей жизни^{55}. Державшийся от нацистов на почтительной дистанции Гейнц Гудериан в мемуарах отмечал, что, наряду с исключительной памятью и аналитическими способностями, «самым выдающимся качеством у Гитлера была огромная сила воли, которая притягивала к нему других людей»^{56}. Даже представители ученого мира — лауреаты Нобелевской премии физики Филипп Ленард и Иоханнес Штарк считали Гитлера величайшим из живущих немцев. В литературе постоянно отмечается особенно мощное воздействие Гитлера на женскую часть аудитории. Психолог Ютта Рюдигер, ставшая в середине 1930-х гг. одной из руководительниц женского движения в Третьем Рейхе, еще в университете связалась с НСДАП, но именно под воздействием харизмы Гитлера порвала со своей прежней средой и стала активистской движения. В одном из интервью уже после 1945 г. она сказала: «Я увидела, что под впечатлением выступлений и высказываний Гитлера люди разных классов, которые прежде ожесточенно противостояли друг другу, слились в единую и сплоченную нацию под влиянием одного простого человека, который заявил, что национализм и социализм взаимообусловлены, что это даже одно и то же, и что людей нужно оценивать не по их финансовому состоянию, а по их способности к борьбе за национальную общность»^{57}. Боязнь остаться вне этой новой общности и двигало многими сторонниками Гитлера. Свой социализм Гитлер отделял от марксистского; он постоянно нападал на марксизм, потому что последний ставил на место «вечной борьбы» пацифизм, на место расы — интернационализм, на место личности — демократию. Под «социализмом» Гитлер понимал науку о коллективном благосостоянии, которая не имеет ничего общего с интернациональным марксизмом и большевизмом.