— Так что вы уж извините меня! — закончил он. — Мой педагогический эксперимент, если так его можно назвать, не удался. Не сообразил я. Не сообразил, с кем имею дело. А Юру уж давайте не наказывать. И родителям его не сообщать. Тут я сам виноват. Я виноват.

Даже всегда невозмутимая Татьяна Игоревна оторопела от такого признания директора.

— Хорошо, Данила Акимович, — пробормотала она и, не добавив ни слова, вышла из кабинета.

Данила Акимович придвинул к себе какую-то деловую бумагу и стал просматривать ее. В это время зазвенел звонок об окончании перемены.

— Иди, Чебоксаров. На урок опоздаешь, — сказал директор, не отрываясь от бумаги.

И самолюбивый, так жаждущий популярности Юра не то чтобы ушел, а, как ему показалось, уполз из кабинета. И когда он поднимался на второй этаж, ему продолжало казаться, что он не идет, а ползет по лестнице, извиваясь, как червяк.

В тот же день Юра получил две двойки, потому что думал только о своем. В конце учебного дня он сменил в раздевалке тапочки на валенки, надел теплую куртку и шапку-ушанку и стал ждать во дворе, когда появится Данила Акимович.

Наконец директор вышел. Мороз был за тридцать, но Бурундук, по своему обыкновению, бегал домой в одном костюме и без шапки: ведь между школьным крыльцом и крыльцом жилого дома было не больше двадцати метров. Вот тут ему загородил дорогу Юра Чебоксаров.

— Данила Акимович, разрешите с вами поговорить! — сказал он каким-то особенным, звенящим голосом. При этом правый уголок губы да и правая щека его слегка подергивались.

— Знаешь, — сказал директор, — пойдем-ка в сени. А то ведь ты во как одет, а я — во как!

Они поднялись на крыльцо «летнего клуба», открыли и закрыли за собой две утепленные двери и поднялись по деревянной лестнице на площадку между этажами.

— Ну… здесь тоже не тропики, а разговаривать можно. Что ты хотел сказать?

Правая щека у Юры задергалась сильней. Он пристально смотрел на директора.

— Данила Акимович! Хотите… хотите, теперь я вас удивлю? Даже переудивлю. Хотите?

— А каким же образом переудивишь?

— А вот каким: больше я ни одного замечания не получу.

Данила Акимович улыбнулся.

— Это интересно! Только погоди! Какой срок ты устанавливаешь, чтобы меня переудивить: три дня, неделю, месяц?

— Нет! Просто до окончания школы. Вот этой школы.

Данила Акимович улыбался, поглаживая подбородок.

— Да-а! Это действительно… Если это тебе удастся, ты, и правда, меня переудивишь. Ну, давай, поглядим.

Тут Юра почувствовал, что лучше будет резко оборвать разговор именно в этот момент.

— Хорошо, Данила Акимович! До свидания! — сказал он и, не добавив ни слова, убежал вниз по лестнице.

А в июне, когда почти все, окончившие седьмой класс, готовились к экспедиции в тайгу, Данила Акимович случайно встретил Юру на улице и остановился.

— А ты, Чебоксаров, и впрямь умеешь удивлять. Ведь с тех пор ни одного замечания! Юра усмехнулся:

— Погодите, Данила Акимович. Ведь я сказал — до окончания школы.

— Это правда. Но и три с половиной месяца кое-что значат. В поход идешь?

— Иду, конечно.

Юра ответил так, будто он не сомневался, что этот вопрос решенный. На самом деле он не был уверен, что его возьмут в поход, но самолюбие не позволило ему прямо спросить об этом Акимыча. Вдруг тот скажет:

«Погоди, голубчик, я еще не уверен, что ты не выкинешь чего-нибудь там, в лесу». Он прилетел домой, как говорится, на крыльях радости и сразу принялся за сборы, но через день слег с острой болью в горле и с температурой в 39. Выздоровел он лишь через две недели после отправления экспедиции в тайгу. Теперь он сидел на крыльце рядом с подругой по несчастью Надей.

Слева послышалось постукивание палкой по деревянному тротуару. Все посмотрели в ту сторону.

К крыльцу приближалась сгорбленная старая женщина. Несмотря на жару, на ней был длинный серый плащ и очень большой черный берет. За ней шла маленькая, коротко остриженная девчонка со светлой челкой на лбу. Это была Альбина дочка заведующего роно Лыкова, перешедшая в третий класс. За Альбиной шел Демьян — сын школьной уборщицы тети Вали, жившей в одном доме с Бурундуком. Оба они следовали за старухой, подражая ей, опираясь на палки — точнее, на какие-то ветки с обломанными сучками, делая рожи за спиной старухи и показывая языки.

Увидев это, Чебоксаров встал, прислонил гитару к перилам крыльца и, сбежав с него, шлепнул по затылку сначала Альбину, потом Демьяна. Старуха в это время остановилась, оглядываясь, увидела расправу Чебоксарова над малышами и, постукивая палкой, мелкими шажками приблизилась к нему.

— Ты… ты как смеешь драться?! — закричала она. — Твоя… твоя фамилия! Говори!

— Чебоксаров, Ядвига Михайловна… — слегка растерянно ответил Юра.

Ядвига Михайловна смотрела на него глубоко запавшими выцветшими глазами с очень маленькими, в булавочную головку, зрачками.

— А почему… почему, Чебоксаров, ты не в классе? Почему разгуливаешь во время урока? — Ее подбородок под крючковатым носом дрожал, и она мелко постукивала палкой.

Юра знал странности бывшей учительницы, но теперь он опешил и отступил на шаг.

— Сейчас нет уроков, Ядвига Михайловна, — напомнил он. — Ведь сейчас лето, каникулы.

Ядвига Михайловна вдруг притихла и стала оглядываться, проводя двумя пальцами по лбу.

— Да!… Каникулы… — пробормотала она растерянно.

Пока она оглядывалась, Юра шагнул к Наде и шепнул:

— Дуй что-нибудь про литературу! Про Есенина какого-нибудь! Надя встала.

— Здравствуйте, Ядвига Михайловна! Вы меня узнали?

Ядвига Михайловна спокойно смотрела на Надю бесцветными глазами.

— Нет. Извини! Не узнаю.

— Я — Надя! Надя Волкова.

— Надя Волкова… Какая же это Надя Волкова?

— Ну… вы помните, мы с вами третьего дня о поэзии толковали, о Блоке, о Есенине…

Ядвига Михайловна помолчала и снова обратила на Надю свои глаза, прищуренные на этот раз в улыбке.

— А! Это — которой Александр Блок не понравился. Не удостоился такой чести.

— Не! — обрадовалась Надя. — Вот вы меня и признали! — Она повернулась и для вида смахнула мешком с орешками пыль с одной из ступенек. — Садитесь, Ядвига Михайловна, присаживайтесь.

— Благодарю, — вцепившись одной рукой в перила, а другой опираясь на палку, учительница медленно села.

Надя села рядом с ней, Юра остался стоять, заложив руки за спину. Луиза с Хмелевым то поглядывали на старуху, то переглядывались между собой, а Демьян с Альбиной предпочли остаться в сторонке. Некоторое время все молчали. Ядвига Михайловна смотрела на тот берег реки. Вдруг она произнесла:

— А где же сарай? На том берегу стоял? Или снесли его?

— Его не снесли, Ядвига Михайловна, — сказал Юра. — Он против вашего старого дома так и стоит. А вы теперь живете при школе.

Ядвига Михайловна положила обе ладони на палку и склонила к ним подбородок.

— Да… При школе, — тихо подтвердила она. — Вот что делается с головой!

Надя оглянулась на Чебоксарова. Тот сделал зверское лицо и беззвучно зашевелил губами: мол, о литературе, дура, говори! Надя сумела прочитать по губам эту фразу и обратилась к старухе:

— Ядвига Михайловна… Я вот после разговора с вами Блока читала и Есенина перечитала. И все-таки, мне кажется, что Блок более великий поэт.

Ядвига Михайловна помолчала.

— Очень неуклюжая фраза: «более великий поэт». Ядвига Михайловна опять помолчала, по-прежнему положив ладони на палку и склонившись к ним подбородком.

— Почему же тебе Есенин не приглянулся?

— Потому, Ядвига Михайловна, что Есенин подражал Блоку.

— Это где же он подражал?

— А вот помните, у Блока есть стихотворение:

«Русь опоясана реками и дебрями окружена с болотами и журавлями и с мутным взором колдуна».

Ядвига Михайловна повернула голову к Наде.

— Помню, — твердо сказала она и продолжала: — «Там ведуны с ворожеями чаруют злаки на полях и ведьмы тешатся с чертями в дорожных снеговых столпах». Ну и что?