Евдокимов был в Женеве несколько лет назад, отыскал кафе «Ландольт», посидел там за деревянным столиком, испещренным памятными надписями.

— Посмотри этот стол! — напутствуя меня, говорил он. — Это что-то удивительное! Я хотел сфотографировать, да аппарата с собой не было.

Прошу своего провожатого свезти меня в «Ландольт». Он разочарованно разводит руками:

— Да, романтическое было место! Всегда многолюдное, шумное. Особенно любила «Ландольт» молодежь. Но ваш друг опоздал со своей просьбой. Недавно снесли дом, в котором помещалось кафе. На его месте построили банк. Правда, кто-то из знакомых рассказывал мне, что небольшой «филиал» старого «Ландольта» соорудили где-то поблизости. Давайте заедем и все сами увидим. Выражаясь вашими словами, подышим воздухом.

И вот мы на улице Кандоль. Она упирается в зеленый приуниверситетский парк с вековыми деревьями. Сквозь их стволы издалека проглядывает дом трапециевидной формы — он вырос на месте здания, в котором помещалось кафе. В нескольких десятках метров от него находим маленькое, летнего типа одноэтажное строение. На нем вывеска: «Ландольт». Входим. Садимся за первый попавшийся стол. Официант ставит перед нами две кружки пива.

— То самое, которое тут «тогда» пили, — «Кардинал», — попробовав, говорит мой спутник.

— Вот видите, значит, не зря ехали.

Я люблю пиво, а это пью с особым удовольствием. Пью, посматривая в окно, — через него видно здание университета вместе с тем его крылом, где находится библиотека. Кладу руку на бумажную салфетку, которой застлан стол, машинально разглаживаю ее тонкую кружевную поверхность и вдруг замечаю, что под пальцами у меня, несмотря на царящую здесь чистоту, будто катаются какие-то крошки. Приподымаю край салфетки и вижу: глубоко врезанные в старое, потемневшее от времени дерево на меня глядят буквы, даты… Вся поверхность доски буквально испещрена таинственными заметами. Вместе с моим спутником начинаем разглядывать «автографы», оставленные тут неизвестно кем. Водим пальцами по прыгающим строчкам. Вот явно русская надпись: «Д. М.». Чей перочинный нож оставил этот след? Когда? Что хотел сказать человек? Кому? Вот еще одна — «И. Ф.+ Б. Э.». Кто скрепил здесь таким образом свой союз? Может быть, эти двое поклялись рука об руку пройти целую жизнь, посвятив ее революции.

Снова достаю свой блокнот, тщательно переписываю в него все надписи.

Бросив взгляд в сторону, вижу в одном из уголков кафе ту же самую картину. Там тоже, оказывается, стол из того «Ландольта». Совсем молодой человек, склонившись над коричневой доской, разглядывает письмена…

В Женеве стоит настоящая весна. Разрываются под солнцем почки ив и берез. Трава в скверах полыхает чистыми, яркими красками. Люди идут без пальто, без головных уборов. Но горы сверкают снегами. По случаю воскресного дня все устремляются туда, чтобы покататься на лыжах. Меня тоже приглашают совершить поездку в горный район Юра, я охотно соглашаюсь, хотя специального снаряжения у меня с собой нет. Общими усилиями кое-как экипируюсь. Очень скоро из весны попадаем в зиму. Даже не верится, что тридцать минут назад слушали перекличку скворцов, оккупировавших Женеву.

Сперва едем машиной. Потом спешиваемся, надеваем лыжи и, ухватившись за поручни одного из многочисленных канатных подъемников, забираемся чуть не под облака. У меня дух захватывает, а подъемник все тянет и тянет. Впрочем, поручень можно отпустить в любую минуту и с этой самим тобой выбранной точки начать спуск. Но как не посоревноваться с другими, когда кругом раздается задиристый смех спортсменов, самому старшему из которых не меньше семидесяти, самому младшему — не больше пяти!

Из меня слаломист, прямо скажем, неважный. Часто падаю, наедаюсь снега. Но я давно заметил: чем невероятнее приключения, тем больше неожиданных встреч. Так и тут. На крутом вираже в очередной раз по самую шею зарываюсь в сугроб, громко кричу что-то своим компаньонам. Они далеко, не слышат, но откуда-то из чащобы ко мне устремляются двое — он и она.

— Вы кричали? — спрашивают на ломаном русском языке.

— Я.

— Тогда будем знакомы! Жан и Ингрид. Ваши друзья.

Крепко жмем друг другу руки, единогласно решаем остальную часть дня провести вместе. Жан и Ингрид не отпускают меня ни на шаг. Учат слалому, говорят, что ученик я способный. А я в свою очередь преподаю швейцарцам русский и говорю, что получается у них неплохо — почему бы не ответить вежливостью на вежливость, тем более что успехи действительно налицо.

Накатавшись всласть, останавливаемся на отдых, разводим костер. Греясь у огня, Жан рассказывает о самом главном событии в своей жизни. В июне 1970 года он был в Москве. В первую же ночь ему не спалось, он пошел на Красную площадь, долго стоял перед Мавзолеем, а вернувшись в гостиницу, написал стихи.

— Хотите послушать? Мне перевели их недавно на русский.

— Конечно, хочу!

Жан достает записную книжку, сдвигает на лоб темные очки, медленно, по складам читает:

Жан читает тихим, мягким голосом, но мне вдруг начинает казаться, что слова стихов гремят над горами. Даже снег с пихты осыпается к нашим ногам…

Этот адрес знают теперь многие люди во всех концах света. Там помещается библиотека «Общества любителей чтения». Я приезжал сюда, чтобы познакомиться с библиотекарем Пико, который любезно согласился показать мне все, что имеет отношение к Ленину.

На пороге старинного трехэтажного здания меня встречает приветливый, жизнерадостный человек. Уже на пороге говорит мне, что основной каталог сохранен тут таким, каким был при Владимире Ильиче, когда он перед революцией 1905 года читал здесь нужные ему книги.

Попасть в эту библиотеку было нелегко, поступающему надо было представить авторитетные рекомендации. 13 декабря 1904 года президент «Общества любителей чтения» объявил на заседании кандидатуру Ульянова. Его рекомендателем был П. Бирюков, секретарь Л. Н. Толстого.

Смотрю сохранившиеся документы — протокольную запись этого заседания, анкету, заполненную рукой Ильича, его заявление на имя президента.

Прошу показать мне книги, которые читал Ленин.

На стол ложатся мемуары генерала Клюзэрэ о баррикадных боях во Франции, «Записки декабристов», изданные в Лондоне в 1862 году. На полях «Записок» — едва заметные карандашные пометки. Нахожу их на страницах 56 и 87.

— Это ленинская рука? — спрашиваю Пико.

— Мы думаем, да.

А вот книга тоже с не совсем обычной биографией: Владимир Ильич брал ее домой и не возвращал несколько месяцев — «Коммуна 1871 года».

— Значит, Ленин нарушал существовавшие тут порядки?

— О нет! — улыбаясь, говорит Пико. — Он просил разрешить ему в виде исключения еще подержать эту книгу.

Пико ведет меня по всем помещениям библиотеки.

— Вот читальный зал, вот зал периодики. Был у нас еще один зал — в нем чаще всего занимался Ленин — «Зал с глобусом». Он, к сожалению, не сохранился, но есть фотография. Вот она. Тут, сидя возле глобуса, писал он статьи для газет «Вперед» и «Пролетарий». Вот и сам глобус — на деревянной подставке у стены…

Слушаю рассказ Пико, а он, видя, что я стараюсь не упустить ни одной детали, ведет меня от реликвии к реликвии.

— К нам приходят письма со всех концов земли. Хотите посмотреть?

В руках у меня огромная папка, наполненная белыми, синими, пестрыми конвертами с марками разных стран. Пишут из Польши, Румынии, Франции, Канады, Норвегии, Швеции, из Советского Союза. Прошу разрешения сделать выписки из некоторых писем.

Послание школьников Симферополя адресовано непосредственно библиотекарю Пико:

«В Вашей библиотеке работал Ленин. Расскажите, пожалуйста, сохранились ли книги, которые он читал? Если есть фотографии, вышлите нам — это очень нужно, мы создаем свой музей. Успехов Вам и большого счастья!»

К нему же обращаются комсомольцы из города Клинцы Брянской области:

«Мы готовимся встретить юбилей Ленина. Вышлите, пожалуйста, фотографии, письма, документы о пребывании Владимира Ильича в Вашем прекрасном городе Женеве.