Надеюсь, вы понимаете, каково мне было сидеть вот так перед ослепительно-прекрасным Скандинавским богом с его сияющей бронзовой кожей, идеально уложенными каштановыми волосами и янтарными глазами цвета сладкого хереса, который я как-то пробовала в Грузии?

Вечно юный бог был в меру высоким, сильным и мускулистым, причем его мышцы не выглядели компенсацией каких-то скрытых комплексов, а мужественные черты лица не были ни слишком грубыми, ни чересчур слащавыми. На переносице у него виднелся едва заметный бугорок, похожий на след от давнего перелома, и этот маленький изъян делал его красоту совершенной в том высшем смысле, который у японцев носит название ваби-саби[1].

Где же я все-таки видела его лицо? Неужели я могла забыть такую красоту, от которой перехватывает дыхание?

Он выглядел так, словно ему было на меня наплевать, и как ни печально, это делало его еще более привлекательным.

— Как тебя зовут? — как можно небрежнее спросила я.

— Рейн.

Рейн? У них тут какая-то экологическая секта, где принято называться «природными» именами?[2]

— А я Настасья.

— Я знаю.

В нем не было ни капли тепла или дружелюбия. Интересно, что привело его сюда? Неужели он тоже сбился с курса, как я? И ему тоже есть, что скрывать? Мне вдруг ужасно захотелось узнать его историю и убедиться, что она еще хуже, чем моя собственная.

— Ладно, спасибо, — буркнула я, смущенная его неприязненным отношением.

— Ривер просила сказать тебе, что ужин у нас в семь.

С этими словами он вышел и почти бесшумно прикрыл за собой дверь. Я хотела спросить, где именно подают этот ужин, но побоялась, что он предложит мне идти на запах.

Когда бог ушел, я снова повалилась на кровать, но спать мне совершенно расхотелось. На сердце стало совсем погано, потому что теперь я точно знала — ничего у меня не получится. Если мне нужно было убедительное доказательство, то этот богоподобный Рейн мне только что его предоставил.

Здешние постояльцы, по-видимому, только и делают, что творят добрые дела и с толком проживают каждый день свой бесконечной жизни. Но это все не по мне. Я просто пыталась сбежать от тьмы, которая окружает все, к чему я прикасаюсь. Я пыталась спрятаться — от Инки, от себя, от своего прошлого, настоящего и даже будущего.

Инки. Невольно поежившись, я потерла плечи и спрятала ладони в мягкие рукава свитера. Наверное, сейчас он ломает голову над тем, куда же я подевалась. На протяжении многих лет мы с Инки виделись или хотя бы перезванивались каждый день. Интересно, он тревожится за меня? Что думает о моем бегстве? Будет ли пробовать меня разыскать?

Я не могла вернуться. В этом я была абсолютно уверена. Но и остаться здесь я тоже не могла. Ладно, проехали. Отъемся пару деньков, отосплюсь пару ночей, а потом — прощай, детка, прощай. В конце концов, у меня осталось не так много того, что стоило бы спасать!

Сан-Франциско, Калифорния, США. 1967 год.

— Иди сюда, я хочу, чтобы нас щелкнули вдвоем! — закричала Дженифер, дергая меня за рукав шелкового индийского жакета.

Я перекинула через плечо роскошную волну золотистых волос и засмеялась: — Вполне разделяю твое желание! Мы с Дженифер встали у широкого подоконника и дружно улыбнулись в объектив поляроида, который держал Роджер. Снизу, из переполненной гостиной, доносились раскаты хохота. На дорогом проигрывателе крутилась пластинка с песней «Восемь миль над землей», повсюду горели свечи и ароматические палочки, а новая световая пушка бросала на стены дрожащие психоделические отсветы.

Я знала, что выгляжу сногсшибательно — сильно подведенные удлиненные египетские глаза, самый бледный оттенок помады и привезенный из Индии цветастый шелковый жакет со стоячим воротничком в стиле Неру. Для пущей безопасности я обмотала шею стильным шелковым шарфиком.

Я обожала шестидесятые. Сороковые были слишком унылыми: все кругом было серым, скучным, пропитанным духом самопожертвования. Пятидесятые я ненавидела за всеобщее помешательство на дебильном идеале «американской мечты» и вонючие машины размером со слонов.

Но шестидесятые оказались просто идеалом для таких, как я и мои бессмертные приятели. Все вокруг искрилось и кипело, все кругом были слегка с приветом, а тех, кому это не нравилось, принято было презирать, как чопорных консерваторов. И еще вечеринки! Последний раз такая безумная атмосфера всеобщего веселья была на Лонг-Айленде, в Нью-Йорке, как раз перед великой депрессией.

— Хоуп! — кто-то сунул мне в руку бокал шампанского, звонко расцеловал в обе щеки и отошел, так что я успела заметить лишь мелькнувший в толпе лиловый бархатный пиджак.

— М-ммм! — я отпила большой глоток, а Роджер продолжал щелкать своим поляроидом. В какой-то момент он прервался, чтобы сменить батарейку, а использованную, не глядя, швырнул за спину. Мы с Дженифер расхохотались.

— Хоуп!

— Привет, Макс, — улыбнулась я. Как сейчас помню, что чувствовала себя воздушной, парящей, прекрасной и восхитительной.

— Ты достаточно взрослая для всего этого? — с почти серьезным намеком спросил Макс. Он продюсировал фильмы в Лос-Анджелесе и был звездой ослепительной яркости. Смертной звездой. Наших на этой вечеринке было всего несколько человек.

— Боишься, что копы устроят облаву и арестуют тебя за спаивание малолеток? — дерзко спросила я, скромно потупив внезапно отяжелевшие ресницы. В следующее мгновение началось настоящее веселье — сказочное, почти истерическое, самое-самое расчудесное веселье, сделавшее меня счастливейшей на свете. Пожалуй, это была сама прекрасная вечеринка за всю мою жизнь.

— Типа того, — ответил Макс и, поправив очки, посмотрел на меня.

— Черт возьми! — прошептала я, глядя, как пузырьки шампанского медленно-медленно всплывают на поверхность бокала. — Слушайте, я вижу каждый пузырек!

Возможно, Макс спросил что-то и ждал ответа? Не знаю. В тот момент мне было важнее всего на свете проследить за каждым пузырьком шампанского, быстро всплывающим наверх и лопающимся на поверхности. Я чувствовала, что если смогу полностью, всем существом погрузиться в это наблюдение, мне откроются важнейшие тайны мироздания. По крайней мере, в тот момент я в этом не сомневалась.

— Вот черт! — процедил Макс. — Роджер? Родж, мать твою! Кто заправил шампанское?

В ответ Роджер заржал, и его глупый смех отвлек меня от созерцания пузырей. При этом он продолжал щелкать фотокамерой, из которой безостановочно падали серые квадратики в белой рамке.

Стоило этим квадратикам немного полежать на полу, как на них начинали проступать лица, улыбки и краски. Это была настоящая магия.

— Да, братишка! — захохотал Роджер. — Немного радости из Беркли никому не повредит![3]

Макс со стоном вырвал у меня бокал, чем привел меня в ужас.

— Стой! — завопила я. — Я должна следить за пузырьками! — Как он не понимает, что весь мир пойдет к чертям собачьим, если я не закончу свою пузырьковую миссию! — Отдай сейчас же!

Макс поднял бокал у меня над головой.

— Нет, Хоуп. Ты слишком молода для этого. Ты вообще не должна была сюда приходить. Черт побери, если мы все будем под кайфом...

— Отдай! — повторила я и хотела протянуть руку, но вдруг зашаталась, как плакучая ива в ураган. — Ой. Ой, мамочки! Смотрите, я вижу все свои руки! — Стоило мне пошевелить рукой, как за ней, словно в замедленной съемке, появилась целая вереница призрачных рук. Ой, какая же я чудесная.

— Хоуп, ты чудо! — воскликнула откуда ни возьмись взявшаяся Дженифер, обвивая меня за талию.

— Я знаю! — засмеялась я. — Ты посмотри на мои руки!

— Хоуп! Хоуп! Иди к нам! — замахали мне с оранжевого замшевого дивана. Внезапно туфли на платформе показались мне слишком тяжелыми,