— Господи, успеешь и завтра, нечего бежать на ночь глядя.

— Завтра у меня другие дела будут.

Отец покачал головой, пожал плечами, а Жюльен сказал:

— Мама, если это из-за меня, так не ходи, я не поеду.

Мать уже надела сандалеты; она вышла, не оглянувшись. Жюльен догнал ее, когда она была уже внизу.

— Не ходи, мама, — сказал он. — С ними я не поеду.

Она остановилась, посмотрела ему прямо в глаза.

— Нет, — повторил он. — Если придется уезжать, так я лучше на велосипеде уеду, один или с товарищами.

Мать шла не останавливаясь. Жюльен шагал рядом.

— Ты не на пикник поедешь, — сказала она. — Тебе, может, хочется ехать с товарищами, а мне было бы спокойнее, если б я знала, что ты в машине, что ты не один в этой давке.

Жюльен молча шел рядом с ней. У калитки он взял мать за локоть и остановил ее. Она нервничала, но крепилась.

— Да что с тобой? — спросила она.

— Ты помнишь, когда я был в Доле, Мишлина пришла наговаривать на меня. Выдумала, будто я коммунист, и вообще несла всякую ерунду…

Мать резко прервала его:

— Замолчи. Ты сам говоришь: несла всякую ерунду. Ну так вот, сейчас не время вспоминать «всякую ерунду». Сейчас война, сынок. Надо думать, как тебе уйти от немцев, и так, чтобы меньше риску было.

Жюльен отпустил ее локоть. Она подошла к калитке, обернулась и, видя, что он идет за ней следом, спросила:

— Пойдешь со мной?

— Нет, и говорю тебе, зря ты туда идешь: я с ними не поеду.

На лице матери появилось напряженное выражение. Лоб собрался в морщины, брови нахмурились, она чувствовала, как в ней нарастает гнев.

— Слушай, что я говорю, — сказала она. — Я у них никогда ничего не просила ни для тебя, ни для себя. Слышишь, никогда! Так ты должен бы понять, что мне сейчас нелегко. И… и оставить меня в покое.

Последние слова мать почти выкрикнула. Она отвернулась, открыла калитку и быстро пошла по Школьной улице. Дойдя до угла, она оглянулась. Жюльен тоже вышел из сада и медленно шел по направлению к Солеварной, по которой все еще тянулись беженцы.

Дойдя до мужского лицея, мать остановилась в нерешительности. Она могла идти дальше по Школьной и свернуть направо по короткому Кожевенному переулку или же сразу свернуть на проспект Магона. Обычно она всегда ходила по Кожевенному. Но с того места, где она стояла, видны были машины с беженцами. Они выезжали с улицы Лекурба и направлялись на Лионскую дорогу. Женщина, которую мать знала в лицо, подошла к ней и остановилась. Покачав головой, она сказала:

— Невеселое зрелище. Да, невеселое.

— Ужасно, — сказала мать, — просто ужасно!

— А что можно сделать? Ничего. Даже крова им не предложишь, они хотят ехать дальше. Некоторые в страшной панике; они убеждены, что боши не сегодня-завтра будут здесь.

— Вы думаете, это возможно? — спросила мать.

— Ничего я не думаю, просто повторяю их слова.

Женщина ушла. В конце улицы одна за другой шли машины. Почти у всех наверху были матрацы, а иногда еще и узлы. Из окон высовывались любопытные, глазея, как на процессию или на скачки. На тротуарах тоже были люди, по большей части они сидели у своих дверей.

Мать не решалась подойти к беженцам. Ей хотелось посмотреть на них вблизи, поговорить с ними, но она не смела.

Минуту спустя она пошла дальше по улицам, где почти никого не было. На улице Вальер, перед домом, где жил Поль Дюбуа, мать опять остановилась. Она редко бывала здесь. Когда у нее было дело к Полю или к его жене, она охотнее шла к ним днем в контору. Увидя, что приближается несколько прохожих, мать вошла в подъезд и позвонила. Дверь открыла служанка.

— Я к хозяйке или к самому…

Она не успела договорить. Поль крикнул из кухни:

— Это вы, мать? Входите!

Поль с женой сидели за столом. Служанка придвинула матери стул, а Поль спросил:

— Что привело вас в такой поздний час?

Он был небольшого роста, худой, востроносый, но в глазах и во лбу было что-то отцовское.

— Вы уже покушали? — спросила Мишлина.

Мать утвердительно кивнула. Она смотрела на Мишлину, пухлую блондинку в открытой блузке, обнажавшей до плеч ее полные руки.

— Что-нибудь выпьете?

Мать не ответила. Она чувствовала себя скованной. Ей казалось, что она никогда не решится их о чем-либо просить. А потом, о чем просить? Может, ей все это просто приснилось? Может, нет никакой войны и беженцев на дорогах? Здесь все так спокойно. Поль и Мишлина сидят друг против друга и едят. Служанка сидит между ними в конце стола и тоже ест, время от времени она встает, чтобы взять тарелку, подать вино. Из открытого окна, выходящего во двор, не долетает никакого шума.

— Я знаю, что вино вы пьете только за едой. Хотите пива с лимонадом? — спросила Мишлина.

— Не беспокойтесь, — сказала мать.

Мишлина кивнула служанке, та встала, принесла бутылки, поставила перед матерью стакан.

— Отец-то хоть не болен? — спросил Поль.

— Нет, — ответила мать, — работает помаленьку, все по-старому.

Она сделала несколько глоткой и поблагодарила. Пиво было прохладное и с лимонадом совсем не горькое. От вкусной шипучей смеси покалывало в носу. Мать подумала, что приятно всегда иметь под рукой какой-нибудь напиток. У них дома только вино да вода. Спустя немного, когда супруги кончили есть овощи, мать наконец решилась. Откашлявшись, она начала:

— Ну, так вот в чем дело. Я пришла посоветоваться, понимаете, не известно, что с нами будет. Вы как, не собираетесь уезжать?

— Уезжать? — переспросил Поль. — Да бог с вами.

Супруги обменялись взглядом, и Мишлина спросила:

— А вы-то почему собрались уезжать?

— Мы не собираемся. Ни я, ни отец, мы уже старики. Чего нам бояться; но вот Жюльен.

— Вы уже старики, а он еще слишком молод, вот и выходит одно на одно, — рассмеялся Поль.

Для матери смех его звучал неприятно, как скрип.

— А потом, мы ведь не австрийцы, — сказал он. — Немцы нас не мобилизуют.

— В конце концов, никто не знает, что они с нами сделают, — заметила жена, — только здесь-то их еще нет.

— Это верно, — сказал муж. — Вы читали утреннюю газету?

— Ну, знаете, газеты…

Поль перебил ее:

— Что вы понимаете: газеты, газеты, — раскричался он, — все-таки если вам говорят, что Германия бросила все свои силы, сто дивизий, в наступление и что наступление приостановлено, значит, они вряд ли так уж страшны?

Говоря, он сильно жестикулировал, но мать уже не пыталась вникнуть в его рассуждения. Теперь она знала, что он не уедет. Она не прерывала его и, как только он замолчал, спросила:

— Значит, вы действительно думаете, что опасности нет и отправлять Жюльена не надо?

Поль снова раскричался.

— Ну конечно, нет. Ни малейшей!

— А Италия? — робко спросила мать.

— Тоже мне, Италия! — завопил он. — Ну что Италия может нам сделать? Не думаете же вы, что макаронники заставят сдвинуться с границы наших альпийских стрелков! Точно вы не пережили войны четырнадцатого года. Неужели вы не помните, как они удирают, эти самые итальяшки, как только нажмешь на них посильнее!

Жена прервала его:

— Ну чего ты из себя выходишь? Мы не глухие!

Мать заметила, что он опустил нос в тарелку. Мишлина смотрела на него жестким взглядом. Потом, повернувшись к матери, улыбнулась и сказала:

— Не беспокойтесь, мама. Если бы действительно была опасность, мы бы, наверное, подумали об отъезде и, конечно, сказали бы вам.

Мать поднялась, и Мишлина проводила ее до выхода. В дверях она еще раз повторила:

— О Жюльене не беспокойтесь, мы его не оставим. — Затем, понизив голос, прибавила: — А на Поля не обращайте внимания, он нервничает. Время такое, все, что творится вокруг, его раздражает. Ну, спокойной ночи и не убивайтесь зря.

Мать поблагодарила и ушла. Она свернула в короткий, совсем безлюдный Кожевенный переулок, где темнота медленно наползала на фасады домов. Под платанами перед лицеем было темно. У одного дерева стояла парочка. Мать ускорила шаг и, дойдя до проспекта, остановилась. Минуту она прислушивалась. Машины еще шли, но не таким сплошным потоком, как днем. Было уже темно, и она с трудом различала их.