Грузовик медленно тронулся.

— Знаете, может быть, вы спасли нам жизнь, — крикнул один из солдат, когда они уже немного отъехали. — Во всяком случае на какое-то время.

Другой солдат взмахнул бутылкой и, как горнист, протрубил в нее:

— Сейчас промочим горло! Промочим горло!

Шум мотора заглушил их смех. Мать видела, как они по очереди прикладывались к бутылке.

Грузовик задержался на углу, ожидая, когда сможет влиться в общий поток. Наконец шофер улучил удобный момент, и солдаты на прощание махнули своими кепи.

Мать уже не плакала. Ей уже не хотелось плакать. Как только соседи ушли, она вернулась на кухню. Отец пошел вместе с ней. Молча поднялись они по лестнице и сели за стол, как будто собрались есть. И так они просидели долго, только время от времени с немым вопросом глядели друг на друга, отвечали вздохом на вздох.

Отец заговорил первым.

— Не придумаю, что теперь будем делать, — снова сказал он.

— А что нам теперь делать!..

Наступило молчание. Шум, доносившийся с улицы, стал уже неотъемлемой частью этого молчания; как тиканье часов, как дробь капель, падающих из водосточной трубы, когда дождь зарядит надолго.

— Остается только ждать, — вздохнула мать.

Она посмотрела на мужа, лицо его показалось ей бесконечно усталым. Помолчав, она чуть слышно прибавила:

— Ждать, когда он вернется.

— Я все думаю, все думаю, правильно ли мы поступили, — сказал отец.

Последние слова застряли у него в горле. Он не подымал глаз, губы его дрожали, подбородок с ямочкой жалко морщился. Когда он снова заговорил, мать поняла, что он сдерживается, чтобы не заплакать. Он несколько раз сильно ударил ладонью по столу, должно быть, ему хотелось совладать со своим горем, заглушив его раздражением.

— Черт, — выругался он. — Никогда не знаешь, что лучше. Думаешь, невесть как умен. В наши годы воображаешь, будто ты опытней всех, а на самом деле ничего подобного: случится что-нибудь… что-нибудь неожиданное, и все.

Он остановился, левая рука сама потянулась к груди, совсем как во время еды, когда он придерживал этой рукой нагрудник фартука. Но сейчас это было не то, казалось, рука невольно нащупывает больную точку.

Мать боялась неверно истолковать его жест.

— Что с тобой? — спросила она. — Тебе нехорошо?

Отец посмотрел на нее. Лицо его стало суровее, глаза подозрительно блестели. Он усмехнулся.

— С чего ты взяла? — сказал он, вставая. — А тебе хорошо? Ты себя, правда, хорошо чувствуешь? Ну что ж, твое счастье.

Последние его слова она едва расслышала, он их произнес почти шепотом, опуская за собой штору.

— Гастон! — крикнула она ему вслед.

Она слушала, как он сходит с лестницы. Как шлепают по ступенькам парусиновые туфли, как звякает по чугунным перилам обручальное кольцо.

— Боже мой, боже мой, — вздохнула она. — Какая мука!

Она с трудом поднялась. До сих пор она не чувствовала усталости. Но теперь, просидев столько времени, она с большим усилием поднялась со стула. Болела не только грыжа, не только руки и ноги ныли от ревматизма, нет, ныло все тело, какое-то недомогание проникло в ее плоть и кровь, во все косточки, во все жилки, ощущалось при каждом движении. Мать страдальчески сморщилась, оперлась на стол, дошла до крыльца. Свесившись через перила, она увидела за деревьями силуэт медленно удалявшегося отца. Она спустилась в сад, дошла до средней дорожки и там остановилась.

Отец стоял уже у калитки. Он был такой щуплый, так весь сгорбился, казалось, его серая каскетка лежит прямо на узких плечах.

Когда он скрылся из виду, мать еще некоторое время не спускала глаз с калитки. Что-то притягивало ее туда, и все же она направилась в глубь сада. Около сарая она свернула налево по маленькой дорожке, которая шла вдоль школьной ограды и выходила прямо на бульвар.

Она постояла на тротуаре. Здесь машины шли не таким густым потоком, как на Солеварной улице, и все же не скорее, чем там, из-за пробки, которая все время образовывалась у заставы Монморо, где скрещиваются дороги. Между машинами и мотоциклами протискивались велосипедисты. У матери, когда она глядела на них, уже не щемило сердце. Внутри у нее все словно очерствело. Она чувствовала себя оторванной от этих людей и от их страданий, одинокой, живущей как бы в другом мире.

Она поднялась по деревянной до блеска натертой лестнице на второй этаж и позвонила. Ей открыл дверь Робен. Они поздоровались.

— Я вам помешала, — извинилась она. — Мне так хотелось узнать, что передают по радио.

— Вы мне нисколько не мешаете, но, к сожалению, ничего особенного не передавали. Да к тому же те новости, что сообщают по радио, малоутешительны.

— Кто-то говорил, что боши уже в Полиньи.

— Нет, — сказал Робен, — не думаю, что они уже так близко.

Они замолчали. Мать разглядывала современную очень чистую кухню Робенов. Господин Робен подошел к радиоприемнику, повертел ручки. Вскоре послышалась музыка, потом отдаленный голос, говоривший не по-французски, потом опять музыка и потрескивание. Робен выключил радио.

— Вот видите, ни по швейцарской, ни по французским станциям никаких сообщений сейчас не передают, — сказал он. — Садитесь, потом я опять попробую.

Мать села и рассказала, как уехал Жюльен.

— Я думаю, вы поступили правильно, — сказал Робен. — Не жалейте, я думаю, вы приняли правильное решение.

Они посидели несколько минут молча, потом Робен опять заговорил. Мать не слушала. Она знала только, что он рассказывает о жене и ребенке. Он был счастлив, что ему удалось отправить их в деревню. Время от времени она только кивала головой и что-то одобрительно бормотала.

Иногда от проезжавших мимо грузовиков дрожал дом и дребезжали стекла в окнах. Голос Робена сливался с этими звуками. Мать чувствовала, что все вокруг становится каким-то зыбким.

Робен замолчал. Мать напрягла слух и услышала, как он сказал:

— Верно, вы очень устали.

— Да, — призналась она. — Пойду домой.

— Вы бы прилегли, если передадут что-нибудь важное, я вам сейчас же скажу.

— Да-да, вы очень любезны… Спасибо, большое спасибо.

Она вышла и, уже стоя на площадке, обернулась и спросила:

— Может, вы покушаете с нами в полдень, ведь вы же один.

— Что вы, что вы, я не хочу вас беспокоить.

— Нет-нет, приходите… Вы… вы нас нисколько не побеспокоите.

Робен хотел что-то сказать. Мать опередила его.

— Приходите, — сказала она, — мы так одиноки теперь, когда остались вдвоем. Нам будет легче.

Он улыбнулся:

— Ну, если так, спасибо, скоро увидимся.

Мать сошла с лестницы, на этот раз она не остановилась поглядеть на машины, которые запрудили бульвар. Она повернула за угол и быстро дошла до сада.

Она чувствовала все ту же усталость, но идти ей все-таки было легче.

Отца она застала у крольчатника, он кормил кроликов.

— Что случилось? — спросил он. — Ты откуда?

— От господина Робена. Но случиться ничего не случилось. Радио молчит.

— Ах, вот что! Мне показалось, что ты торопишься.

Она удивленно пожала плечами.

— Нет, я не тороплюсь, — сказала она. — Но я пойду приготовлю поесть. Господин Робен один, вот я…

Она посмотрела на отца, он запускал руку в мешок и пригоршнями бросал кроликам траву. Кролики старались выглянуть, тыкались мордочками в решетку и принюхивались. Когда отец закрывал дверку, они отходили, опустив уши, полузакрыв глаза.

— В чем дело? — спросил отец. — Ты начала про господина Робена…

— Да, дело в том, что он остался один, вот я и позвала его к нам завтракать.

— А-а!

Отец как будто удивился. Не выпуская мешка из рук, он выпрямился и посмотрел на мать. Казалось, он раздумывает. Его лицо, вначале суровое, постепенно смягчилось.

— Ей-богу, ты хорошо придумала, может, время пройдет скорее. — Он нагнулся, открыл дверцу в другой крольчатник, и мать услышала, как он бормочет: — Господи, ничего-то, ничего мы не знаем!