Она быстро вышла в сад. Мадемуазель Марта, прямая как палка, сидела на скамье и вязала.

— Скажите, — обратилась к ней мать, — вы не слышали взрывов — оттуда, со стороны равнины?

Мадемуазель Марта повернула к матери свое вытянутое лицо.

— Был налет, — сказала она. — Должно быть, они бомбили где-то в стороне Бурка. — Мадемуазель Марта глубоко вздохнула и, снова взявшись за вязанье, прибавила: — И когда только кончится эта мука!

Мать ее уже не слушала. Не сказав ни слова, вернулась она на кухню. Ноги отказывались служить. Она села на стул. Руки дрожали.

— Боже мой, — повторяла она, — я пила вино и смеялась… и спала, а мой мальчик на дороге… Был налет… сбрасывали бомбы… Может быть, есть раненые, убитые… Господи боже, за что ты меня наказываешь?

Она словно окаменела. Сидела, уставившись на пустую бутылку.

— И подумать, ведь я не пью вина… и смеюсь редко… Господи, верни мне его… Верни, молю тебя… господи. Ведь это я, я настояла, чтобы он уехал…

Она замолчала. Ей показалось, что наверху скрипнула половица. Она прислушалась. Отец встал. Ходит, пошел к окну. Вот стукнули ставни, крючок ударился о стену. Сейчас отец сойдет вниз.

Мать сразу выпрямилась. Сложила на груди руки. Ей сдавило горло, она с трудом шепчет слова.

— Господи, я не хожу в церковь… мне вечно некогда… но не в этом дело… я знаю, что это не такой уж тяжкий грех… Но, — она остановилась: скрипят ступени, — верни мне моего мальчика. И я обещаю не пить больше ни капли вина… не… не… — она придумывала, какой еще обет дать господу богу, от чего еще отказаться, но не могла ничего придумать, — я обещаю не делать ничего ради своего удовольствия… Обещаю тебе…

Дверь с лестницы открылась. Отец вошел, смотрит на нее.

— Ну что? — спросил он.

— Знаешь, я уснула в шезлонге, — сказала она.

— Слышала какие-нибудь новости?

Она колебалась.

— Нет, — сказала она наконец, — ничего не слышала.

Отец пошел к раковине и тоже умылся.

— Шампанское у господина Робена отличное, — сказал он. — Но у меня после шипучих вин всегда голова трещит.

— Хочешь таблетку?

— Да, неплохо бы.

Мать достала таблетку. Потом начала убирать со стола. Она взяла пустую бутылку и вышла на крыльцо.

— Оставь, — сказал отец. — Я отнесу.

— Ладно, раз уж я взяла.

Она быстро спустилась, поставила бутылку у порога погреба и поспешила к мадемуазель Марте. Нагнувшись к ней и все время поглядывая на дверь в кухню, она зашептала:

— Послушайте, если муж будет спрашивать, что делается, не рассказывайте про бомбежку… Не стоит, он и так уже нервничает.

Старая дева кивнула, не отрываясь от вязанья.

Мать вернулась на кухню. Отец растворил таблетку в полстакане воды с сахаром. Она поглядела на него, потом докончила убирать со стола. Отец выпил воду, налил в стакан еще немного и, запрокинув голову, разом проглотил; затем встал, чтобы вымыть стакан.

— И подумать только, ведь сегодня воскресенье! — вздохнул он.

Проснувшись на другое утро, мать сразу почувствовала, что новый, только еще народившийся день какой-то не тот, чего-то ему не хватает. Она подошла к окну. Все было спокойно. Светлая полоса на небосклоне поднялась выше, отошла от уже засиневшей цепи гор. Мать прислушалась.

Ничего.

Совсем ничего. Тогда она вернулась к кровати и разбудила отца.

— Кончено, — сказала она. — Уже не идут.

— Кто не идет?

— Говорю тебе — никто не идет. Надо бы взглянуть.

— Ладно, сейчас встану.

Она сошла вниз и быстро оделась.

Когда оба были готовы, они молча посмотрели друг на друга. Отец открыл дверь и вышел на лестницу. Мать тоже вышла.

— Ты не думаешь, что это неосторожно? — спросила она.

— Надо все-таки узнать, в чем дело!

Они сошли в сад и остановились на скрещении двух дорожек.

Ничего.

Тишина.

Город как вымер. Никого, ни признака жизни в соседних садах. Даже никто окном или дверью не стукнет. И завод молчит.

— Я один выйду на улицу, — сказал отец. — Незачем обоим идти.

— А почему?

— Никогда нельзя знать…

— Так уж лучше я пойду, женщине не так опасно.

— Нет, это не дело.

— Тогда подождем, — сказала она.

Утро было теплое. Они сидели рядышком на скамейке, вглядываясь сквозь деревья в улицу, прислушиваясь к крику птиц, к стрекоту насекомых, к шелесту листьев.

Мать подумала, что они никогда раньше не сидели без дела в эту пору дня.

— Утром меньше шума, чем вечером, — сказала она.

— Ты думаешь? Утро-то сегодня особенное.

Они опять помолчали. Тишина подавляла.

— Ума не приложу, что теперь будет, — сказал он.

— Хотела бы я знать — это всегда так?

— Конечно, только раз на раз не приходится. Одни бегут, другие настигают, а какой-то промежуток всегда есть.

— Как ты думаешь, здесь еще остались солдаты, город будут защищать?

— Самому бы хотелось знать.

Так они просидели, может, полчаса, а может, и больше. Из-за вершины гор солнце вышло на небо, но время как будто остановилось.

Наконец с улицы долетели какие-то звуки. Хлопнула дверь, скрипнула ставня, потом другая, потом послышались голоса, шаги. Где-то очень далеко, может быть, в северном направлении урчали моторы. По саду пробежала кошка, вскочила на школьную ограду и медленно пошла, чернея на светлом небе.

— Пойду погляжу, — сказал отец.

Он поднялся. Мать тоже поднялась.

— Нет, — сказал он. — Оставайся здесь.

— Смешно, право. Я дойду до калитки.

Они дошли до улицы, только раз остановились и посмотрели вслед человеку, которого так и не узнали.

Отец вытащил из кармана фартука ключ и отпер калитку. И тотчас же медленно приоткрылись ставни на окне у мадемуазель Марты. Не высовывая носа, она спросила:

— Вы что-нибудь знаете?

— Нет, — сказала мать. — А вы?

— Ничего. Только то, что у вас в коридоре спит человек.

— У нас в коридоре?

— Ну, в общем не у вас, а в булочной. Дом принадлежит вам, вот я и говорю всегда: у вас.

Старики Дюбуа ничего не сказали, они думали.

— Вы его знаете? — спросил отец.

— Нет, — сказала старая дева, — но раз все ваши жильцы уехали, значит, это не ваш жилец. Да жилец и не стал бы спать на полу в коридоре.

С минуту они прислушивались, глядя на дверь коридора, который вел в пекарню. Матери пришло в голову, что булочная, выходящая на Солеварную улицу, тоже, вероятно, была заперта.

— А вы уверены, что там человек?

— Ну, конечно, в окно кухни мне слышно, как он храпит.

Отец как будто что-то обдумывал.

— Надо все-таки выяснить, у меня есть ключ, схожу за ним, — сказал он.

— Но, может, дверь не заперта, — возразила мать.

— Во всяком случае, вчера была заперта, я проверял после отъезда Лагранжей.

Отец перешел улицу.

— Будьте осторожны, — сказала мадемуазель Марта.

— А почему?

— Никогда нельзя быть уверенным.

Мать догнала его.

— Мадемуазель Марта права, ты не знаешь, кто там.

Старая дева, куда-то скрывшаяся, снова появилась в окне и протянула им кочергу.

— Вот, возьмите хоть это, — сказала она.

Отец пожал плечами, но все же взял из рук матери кочергу.

— Для вашего спокойствия, — сказал он.

Он попробовал открыть дверь, но безрезультатно.

— На ключ не заперта, но, видимо, чем-то приперта.

Он несколько раз сильно дернул дверь.

— Не ломать же ее в самом деле! — сказал он затем.

— Постой, постой, — сказала мать, взяв его за локоть.

— Ну что еще?

— Там кто-то шевелится.

Отец прислушался, потом постучал в дверь.

— Откройте же наконец, что это еще за фокусы! — крикнул он.

— Чего вам надо? — послышался мужской голос.

— Мне надо войти, это мой дом.

— Откройте, — сказала мать, — мы вам ничего плохого не сделаем.

Послышался скрежет камня, скрип дерева, и дверь открылась. Старики Дюбуа держались поодаль. В темном коридоре стоял полуодетый мужчина и щурился от света.