Вдев нитку, мать некоторое время прислушивалась к шорохам, доносившимся из сада. Только проволочная сетка над крольчатником покачивалась от ветра.

— Знаешь, мне тоже с ним не всегда легко, — сказала она чуть слышно.

Некоторое время она молча смотрела на сына, потом прибавила еще тише, с легкой дрожью в голосе:

— Я еще и поэтому рада, сынок, что ты вернулся домой.

Она чуть заметно запнулась перед тем, как назвать его «сынок». И все же назвала его так, сама не зная почему; просто потому, что ей было приятно произнести это слово.

Она прищурилась, и свет от лампы стал менее резким. Жюльена, сидевшего напротив, она видела теперь как сквозь туман. Раскрытый журнал на столе представлялся ей просто белым четырехугольником, чуть побольше школьной тетради. Да, на столе тетрадь, и над ней склонился маленький мальчик.

В эту минуту отец, верно, задел ключом за железные перила на лестнице. Мать вздрогнула. Сердце у нее забилось сильнее. Жюльен рассматривал страницу с фотографиями, на которых были изображены платформы с солдатами и танками.

Отец вошел в кухню, положил на буфет ключи, взял в чулане под раковиной ночной горшок и поднялся на несколько ступенек. У двери он остановился и, прежде чем отворить ее, обернулся и сказал:

— Спокойной ночи, и не сидите слишком долго, не стоит, только глаза портите.

— Спокойной ночи, папа, — сказал Жюльен.

— Спокойной ночи, — сказала мать.

Когда отец вошел в спальню, мать прислушалась к его шагам. Мысленно она следила за каждым его движением, она могла бы точно сказать, когда он ляжет в постель. Жюльен, вероятно, тоже прислушивался, потому что, как только прекратился скрип половиц, он посмотрел на мать и сказал:

— Так, теперь я, пожалуй, пойду.

— Подожди минутку. Отец не всегда засыпает сразу. Он туг на ухо, но, когда не надо, прекрасно слышит.

Она обрезала нитку, положила ножницы в корзинку и наклонилась над чулком, рассматривая свою работу. Потом взяла другой чулок и натянула его на руку, чтобы найти дырку.

— Лучше бы ты купила новые, — заметил Жюльен.

Она улыбнулась, от чего ее губы смешно сморщились. Не поднимая головы, она ласково пояснила:

— Я думаю, ты теперь вырос и можешь понять. Жизнь и без того не легка. А когда война, и совсем все разлаживается. Вот ты говорил о керосиновых лампах. Конечно, нам совсем не трудно было пятнадцать лет тому назад провести электричество. Только отец не хотел, чтобы ему испортили сад и врыли столб. То же самое и с водопроводом.

— И из-за этого можно подумать, что мы живем не в городе, а в глухом лесу.

Мать посмотрела на него. Он как будто не понял. Она помолчала потому, что чувствовала усталость, и потому, что сказать это было нелегко. А между тем она давно решила сказать… Жюльен опять наклонился над журналом, и тогда она быстро заговорила:

— Понимаешь, такой расход нам сейчас не по карману. На то, что мы получаем с огорода и с двух помещений, что сдаем, не проживешь. Ты знаешь, у нас есть сбережения, но многие бумаги сейчас упали в цене. Говорят, это девальвация. А пока что люди, вроде нас, едва сводят концы с концами. Тяжело, ох, как тяжело приходится.

Последние слова она произнесла медленно и чуть слышно. Жюльен перестал читать и слушал ее. Некоторое время они сидели так, друг против друга, не говоря, не двигаясь, и в глазах у них, то загораясь, то угасая, трепетал огонек от лампы.

— Теперь я буду больше зарабатывать, — сказал Жюльен.

Мать улыбнулась.

— Ах, мальчик, мальчик, ты отлично знаешь, что я не хочу брать с тебя за стол.

— Да, но все же… если надо будет…

Он не докончил. Мать снова принялась за штопку, время от времени передвигая деревянный гриб, который поблескивал сквозь дырки в черных чулках.

— Теперь ты вырос, — снова заговорила она, — тебе уже пора знать. Ты уже понимаешь, что нам не век жить. Отец не хочет пойти к нотариусу и распорядиться насчет завещания. Если он умрет, Поль меня не пожалеет, ведь он не мой сын.

Жюльен прервал ее:

— Но ведь ты его вырастила!

— Не совсем это так. Но он начал собственное дело только благодаря тому, что отец дал ему денег… А в эти деньги, будь спокоен, и мой труд вложен…

— Но в конце концов, что он может сделать? — спросил Жюльен.

Мать подняла обе руки, не выпуская из них чулка и иголки, и снова медленно уронила их на стол.

— Бедный мой мальчик, ты их не знаешь. А потом, поверь мне, коли дело коснется денег и ты в руках у людей прижимистых…

Жюльен не ответил. Он минутку подождал, потом спросил:

— Ты думаешь, он уже заснул?

— Ты в самом деле хочешь уйти? Ведь уже поздно, и потом холодновато.

Жюльен рассмеялся.

— Да нет, мама, ты отлично знаешь, что совсем не холодно. Бертье меня ждет, и надуть его просто хамство…

— Как ты выражаешься, — сказала она.

Он медленно поднялся со стула, а она посмотрела на него с легкой улыбкой и прибавила:

— Постарайся не очень шуметь. А главное, не потеряй ключ; положи его в ящик для писем, так будет вернее.

Жюльен поцеловал мать и обещал, что все будет в порядке. Когда он был уже на пороге, она еще раз напомнила:

— Смотри, будь особенно осторожен, когда вернешься. Я оставлю электрический фонарик на столе и открою дверь в твою комнату… И, пожалуйста, не делай глупостей.

Как только он вышел, мать тяжело вздохнула и на минуту перестала штопать. У нее болели пальцы. Она сняла с руки чулок, чтобы растереть запястье с сильно набухшими жилами.

В ней по-прежнему жила большая радость, от которой еще утром она так весело смеялась, и все же к этой радости что-то примешивалось, что-то пока еще смутное, что-то вроде страха, как будто и беспричинного.

Мать долго сидела неподвижно, скрестив руки на краю стола; она упорно глядела на журнал, который Жюльен, уходя, оставил раскрытым. Она не различала, где фотографии, а где печатный текст. Все уходило куда-то вдаль, словно подернутое дымкой, и вскоре перед ней на столе опять лежал четырехугольник, похожий на школьную тетрадь. Она долго всматривалась в него, очень долго, до тех пор, пока ее веки почти сомкнулись, и тогда ей стало казаться, будто она видит школьника, мальчика в черном фартучке, сидящего за столом, уткнув нос в тетрадь. Она вздрогнула. Глаза ее широко открылись, и, когда взгляд упал на спинку стула, на котором только что сидел Жюльен, что-то у нее внутри оборвалось.

Она выпрямилась и напрягла всю свою волю, чтобы не заплакать. Отодвинула рабочую корзинку и одежду, которую положила на стол, взяла «Иллюстрасьон» и в свою очередь принялась его листать.

Там были изображены английские и французские солдаты, они братались и пожимали друг другу руки. Другие солдаты — совсем и иных касках — бежали по площади в Варшаве, таща за собой орудие. На других фотографиях были генералы и сидящие в креслах президенты с орденами на груди; и ярко освещенные американские города; а потом опять война — танки, дома, охваченные пламенем. Мать все быстрей и быстрей перелистывала страницы.

Досмотрев журнал до конца, она оставила его на столе. Теперь была видна только обратная сторона обложки, целиком занятая объявлением о начальной школе рисования.

Там были изображены девушка в спортивном костюме и мальчик с печальными глазами. Набранные жирным шрифтом слова «А ваши дети?» занимали почти половину страницы.

Мать несколько раз перечитала эти слова, не отдавая себе отчета в том, что читает; потом, убрав в буфет рабочую корзинку, начала раздеваться.

На следующий день, в понедельник утром, отец с Жюльеном отправились к его новому хозяину. Мать приготовила им воскресные костюмы и смотрела с балкона, как они уходят. Жюльен был намного выше отца, казавшегося еще более сутулым в своем старом черном костюме, плечи которого были ему теперь чересчур широки.

Мать видела их сквозь ветви деревьев. Дойдя до середины сада, отец остановился, и, когда он пошел дальше, под ветвями повисло серое облачко дыма. Мать пожала плечами и вернулась на кухню.