И ещё. Если Радим не помнил первых дней после побега, значит…

Наташа вздохнула. Может, она и не права, но, кажется, переданная дедом или самостоятельно отошедшая от умирающего колдуна сила начала приноравливаться к парню, совмещаться с ним, адаптировать его к себе — или наоборот. Поэтому Радим не помнил первых дней осознанно. Сила-то с ним осталась неуправляемой, стихийной.

— … В общем (Наташа улыбнулась: кажется, любимое словечко у Радима), они ей за три дня, пока я лежал на печи, сделали много чего. Когда пол перекладывать начали, я уже очнулся, и она меня в садовую баньку перевела. Банька была ещё меньше, но у неё преимущество перед избой было: она была глухой совсем — то есть звук из неё не слышен. А это было хорошо, потому что как я очнулся, я орать начал. — На этот раз он усмехнулся нехотя. — Ну, то есть не всё время, а по ночам, когда спал. Я-то сам не знал, что ору. Спал же. Бабулька сказала. Я её здорово напугал в первую ночь. Мы с ней поговорили насчёт того, откуда я и кто. Она глуховата была. Решила, что меня Дмитрием зовут, Димой звала. Ну, я что? Сам тогда не оклемался. Дима и Дима. Ещё думал, а если и в самом деле меня так зовут? Она рассказала, что нашла меня на кладбище. А я… Я пытался вспоминать — и ни фига не вспомнил. Знаешь… жутко было. Думаешь-думаешь, что там — всего несколько дней назад. И — будто стенка… Ну, бабулька рассказала про мужиков, что они ни с того ни с сего начали ей помогать, а завтра будут разбирать пол в избе, и я согласился переехать в баньку. А что? Там хорошо было. Там сухо было, вениками пахло и яблоками. Она устроила меня в предбаннике. Маленькое такое местечко, как раз, чтобы вытянуться на полу. А я немного погулял по саду, а потом — так спать захотелось… И лёг, хотя знал, что она должна принести мне ужин. В общем, я просыпаюсь, а меня трясёт по-страшному — и воет кто-то надо мной. Я сам испугался, вскочил, а бабулька плачет надо мной. Как успокоилась — рассказала. Принесла мне ужин, только дверь в предбанник открыла — а я плачу и кричу в полный голос. Как будто меня бьют изо всех сил, но кричал не защищаясь, а другое… — Он замолчал, словно снова переживая то потрясение, которое испытал, услышав впервые о себе странное и даже страшное.

Наташа помолчала, поглядывая на осунувшееся лицо. Но не выдержала, спросила:

— А она не сказала, что ты кричал? Что это было — другое?

Он пожал плечами.

— Что-то про огонь. — Радим придвинулся к столу, положил руки между тарелками. Кажется, он начал активно вспоминать. Во всяком случае, девушка боялась уже что-либо спрашивать, потому что видела, что он пытается выговориться. — А потом… Она ушла, и я не знал, спал ли, или кричал. Снова уснул. Но баба Стёша утром сказала — она подходила, слушала, дверь приоткрыла — опять кричал. Но она не стала будить. Говорит, хотела, чтобы из меня страх вышел. Мол, слышала такое, что человеку откричаться надо, а потом ему кошмары не снятся. Только со мной по-другому было. Утром просыпался и сразу понимал, что кричал — горло было пересохшим и хрипел сильно.

У бабы Стёши Радим прожил недели две. Вместе с нею обнаружил, что не деревенский: попробовал пару сельских работ — ни лопаты нормально держать не может, ни вил. С топором обращаться тоже не умел, хотя понравилось, и даже, приноровившись, переколол наваленные во дворе брёвна, которые уже в землю врастать начали — так давно лежали, никем не потревоженные: бабулька топила печь угольными брикетами — дешевле стоили. Мужики к тому времени избу бабы Стеши чуть не по брёвнышку-гвоздику перебрали, все заборы подняли. Она сначала всё удивлялась, а потом притихла и как-то сказала Радиму, что он счастливый человек — пусть не для себя.

А он, когда прижился, внезапно затосковал.

— Меня как будто позвали. Иди, мол, — сказал он.

И однажды парень предупредил бабульку, что ему пора. Она снабдила его кое-какой одежонкой и дала в дорогу старый, дырявый рюкзак, в который уместилась краюха свежевыпеченного хлеба — пекла сама, две пластиковые бутылки с колодезной водой и зелень с огорода. Провожая к просёлочной дороге, баба Стёша напомнила: если парень захочет, она пропишет его в избе — живи только.

Радим в своём путешествии шёл по одной линии.

— Меня как будто тащило именно сюда, — объяснил он своё желание идти. — Деревни были, города… А я всё остановиться не мог. Пару раз встречался кое с кем, с кем лучше не встречаться. Было раз, что на машинах подъехали, били. — Он вдруг ухмыльнулся. — Я дрался как псих, но их было больше, правда, один плюс был. Меня так стукнули, что я вспомнил, что я не Дима, а Радим. Девчонка там одна была — пожалела, меня подвезли к городу, бросили у вокзала. А та-ам — нищих… Не настоящих. Алкаши, в основном. Там у них целое братство было. Меня взяли сразу — побитый, мог напопрошайничать много. Я их сразу предупредил, что ору, когда сплю. Не поверили. — Он замолчал, ощерившись и стараясь сдержать злой смешок. — В общем, они меня тоже побили, потому что напугал их всех ночью до уср… извини — до чёртиков.

— Это уже в нашем городе? — медленно спросила Наташа.

— Ну, да…

— А когда дошёл, тебя уже больше не тянуло в дорогу?

— Нет. Как будто дошёл до нужного места, и теперь надо только ждать. Такое впечатление было. Только ждал я слишком долго. Иной раз казалось — придумал насчёт ожидания. А иногда казалось… — Он пожал плечами, поднял глаза на девушку. — Теперь я думаю, что всё дело в тебе.

— Что?! — поразилась Наташа. И сообразила его логику. Но сказать ничего не успела, как он подтвердил её догадку.

— Ты сама сказала, что видишь истинное лицо человека. Ты увидела для полиции адрес того, сердечника. Значит, ты должна сказать мне, кто я. Мне продолжать — про кошмары? Или…

— Продолжай, — сказала несколько озадаченная Наташа. — Мне надо подумать, а твой рассказ будет в тему.

— Мне в братстве дали место — около того магазина, рядом с рынком. И в первый же день подошли двое полицейских. Спросили, кто такой, и потребовали документы. Я сказал, что при себе пока нет, а сам напугался по-страшному. Всё про себя уговаривал их уйти, а они… Они и ушли. Я немного обалдел… Потом стало легче. Я с продавщицами-частниками перезнакомился — они начали предупреждать, когда полицейские приближались. А потом девушки сказали, что полицейские так часто никогда раньше не заглядывали в этот уголок. Подавали мне мало. Сначала. Потом я, осенью, начал расти. Вырос из всех своих одежд, что на мне были. Похудел — и морда стала достаточно жалкой, чтобы мне начали подавать. Пару раз я заметил, что мне подают одни и те же, причём стараются дотронуться до меня — на счастье, как говорили. Говорили, что приношу удачу. А я… Когда до меня дотрагивались, я просто думал: ты бы ещё денежку бросил в мою коробку! Ну и бросали, конечно. А потом стали говорить, что я им снился во сне… И тогда я решил попробовать специально придумать сон, чтобы мне подавали. А для полицейских — чтобы меня оставили в покое. А ещё были нищие из другого братства, которые считали это место очень хорошим и пытались меня согнать с него. Ну… для них я тоже придумал сны. И меня оставили в покое. Все. И я всё ждал, когда же будет то, ради чего я пришёл в этот город. И вот оно — сбылось. Появилась ты. Теперь — ты. Ты узнаешь, кто я? Ты попробуешь разглядеть моё истинное лицо?

Он, наверное, забеспокоился, как бы она наотрез не отказала ему: быстро вытянул руки и схватил её ладони, заглядывая в глаза.

Хуже всего, что, однажды прорвавшись через его внешний взгляд, она теперь с трудом смотрела ему в глаза. Привыкнуть к брызгам крови на его лицо не могла. А постоянно смотреть в глаза, как он неосознанно требовал…

— Радим, — наконец решилась она. — Я могу это сделать. Проблема в том, что я недавний курсант, по словам Алексеича. Если ты видел меня в парке, то, наверное, видел рядом со мной лысого такого мужика с жёсткими глазами. Это и есть Алексеич. Он был рядом со мной, потому что опасался, что я не смогу сама сделать всё, как надо. И… Радим, не обижайся. Там был мертвец. С ним, как ни странно, легче. С живым трудней. Я уже вижу твоё истинное лицо. Но дальше я боюсь заглядывать. Рядом нет Алексеича, который сможет меня вытащить, если что.