Итак, изобретения — если вести их отсчёт от Белого Рыцаря — продолжаются! Правда, те изобретения были, как помнит читатель, в большинстве своём бесполезны. Бесполезные изобретения упоминаются и теперь — например, «новый способ» сломать ключицу. И всё же, чтобы читатель мог судить, насколько полезно это, первое явленное ему в натуре, изобретение Профессора, укажем, что понятие «горизонтальные осадки» действительно применяется в метеорологии. Оно, правда, не на слуху у отечественного читателя, жителя равнин, однако прекрасно знакомо англичанам. Горизонтальные осадки — это не дождь, идущий с неба, но влага, которая выпадает подобно дождю, только зачастую ниже пояса — из сгустков плывущего невысоко над землёй тумана. Это явление можно наблюдать в гористых областях, покрытых растительностью, в Англии преимущественно — у побережья.

Сапоги-зонтики способны помочь и в иных случаях. Вспомним пассаж из одного русского романа. «Так была уже сильна роса, что втулки тележных колёс, цепляясь за верхушки высоких придорожных былинок, сбивали с них целые гроздья тончайших водяных брызг — и зелень травы казалась сизо-серой. Марианна опять пожалась от холода. „Свежо, свежо, — повторила она весёлым голосом. — И воля, Алёша, воля!“» Здесь описан ещё один вид осадков, часто относимых к горизонтальным, — так называемые конденсационные осадки. Как видим, это явление общее для европейских средних широт, которым не свойственна засуха. Однако и на великих равнинах Евразии конденсационные осадки можно искусственно вызывать даже в засушливое время года, см. другое изобретение — нечто вроде степного каменного колодца в повести Леонида Платова «Дата на камне». Только подобно тому как зонтики, предназначенные для спасения от горизонтальных осадков, нужно опускать пониже, вместо того, чтобы поднимать над головой, так и при создании «колодца» для улавливания конденсационных осадков поступают наоборот — не копают вниз, а возводят вверх нечто вроде каменного купола!

Здесь повествование совершает первый скачок между планами романного бытия: теперь рассказчик уже не в Запределье — то есть, не в сказке, — а в привычной для себя викторианской действительности. А вот с точки зрения коренных обитателей Запределья рассказчик переносится из их родного мира в Сказочную страну.

Отсылка к поэме Вергилия, где тот описывал раздумья не раз охваченного заботами Энея выражением, которое С. Ошеров перевёл как «мечется быстрая мысль, то туда, то сюда устремляясь». Вергилий — любимый писатель Кэрролла, и читатель ещё не раз встретит цитаты из него в сочинениях нашего автора.

Переводчик, в свою очередь, позволил себе воспользоваться строчкой из одного детского стихотворения, написанного в 60-е годы прошлого века (автор — Ирина Токмакова).

В книге «Льюис Кэрролл и его мир» Дж. Падни рассказывает со слов первого биографа Кэрролла и его племянника Стюарта Коллингвуда, что в своей квартире в колледже Христовой Церкви Кэрролл собрал обширную медицинскую библиотеку, которой не погнушался бы и настоящий врач. Толчком собиранию книг, продолжает Падни, послужило потрясение, испытанное Кэрроллом, когда он наблюдал приступ эпилепсии у студента. «Я благодарен судьбе, что в ту минуту проходил мимо, — писал он, — и получил возможность быть полезным в этих чрезвычайных обстоятельствах. Я понял, насколько беспомощным делает нас невежество, и дал себе слово прочитать какую-нибудь книгу о непредвиденных обстоятельствах, что, мне кажется, следует сделать каждому». Начал Кэрролл с книги «Советы оказавшимся в непредвиденных обстоятельствах». По завещанию Кэрролла его библиотека перешла к его племяннику Бертраму Коллингвуду, ставшему профессором физиологии в больнице «Сент-Мери» в Паддингтоне; там в тридцатые годы прошлого века открылось детское отделение имени Льюиса Кэрролла. (См. Падни Дж. Льюис Кэрролл и его мир. М., 1982. Пер. В. Харитонова. С. 66—68.)

Но только ли этот факт собственной биографии подтолкнул Кэрролла к упоминанию своих медицинских штудий на страницах романа? Marah Gubar, автор статьи «Lewis in Wonderland: The Looking Glass Word of Sylvie and Bruno» (Texas Studies in Literature and Language, Vol. 48, No. 4, Winter 3006), считает что мотив «болезни сердца» имеет более глубокую подоплёку. В заголовке статьи не случайно стоят как «Сильвия и Бруно», так и «Зазеркалье» — последнее даже дважды! Сопоставив обе сказочные повести, автор пишет: «Кэрролл был далёк от изображения любви рассказчика к детям как склонности естественной и безгрешной; его отношение к ней — как к случаю патологии. Так, перво-наперво мы узнаём о рассказчике, что он страдает „болезнью сердца“. И действительно, в ходе повествования такой диагноз постоянно подтверждается: уже в начале рассказа этот персонаж совершает путешествие на поезде, чтобы получить независимое заключение от Артура, ведь тот врач. К несчастью, Артур согласен с коллегами <...>. Но каковы же упоминаемые им симптомы? Нам об этом не скажут. Единственное, что нам делается известным о сердце рассказчика, так это то, что оно полностью отдано ребёнку. Так, во время этого первого путешествия по железной дороге рассказчик всматривается в скрытое за вуалью лицо леди Мюриел, сразу же назначив незнакомую девушку „Героиней“ своей истории. Но когда он пытается обрисовать для себя это скрытое под вуалью лицо, то способен вообразить лишь одного-единственного человека! Эта минута и выдаёт нам природу сердечного порока рассказчика: идеального товарища по романтическому приключению он воображает только ребёнком» (с. 385).

Далее исследовательница развивает свою концепцию. «Такая любовь к детям наносит урон не только самочувствию рассказчика, но также и первичному объекту его симпатии. Сильвию не радует проявление к ней особого внимания; наоборот, рассказчик замечает, что „чудный ребёнок, казалось, постоянно опасался, что его похвалят или хотя бы заметят“ (глава V „Матильда-Джейн“ второй части романа). А когда Сильвию попросили сыграть на рояли, она соглашается лишь потому, что „твёрдо решилась пожертвовать собой, чтобы постараться ради леди Мюриел и её друзей“. Ведь в то же время она страдает, будучи выставлена на всеобщее обозрение: „Сильвия отыскала взглядом меня. В её глазах сверкали слёзы. Я попытался изобразить на лице ободряющую улыбку, но было заметно, что нервы ребёнка слишком напряжены от этого первого появления на публике, поэтому девочка растеряна и напугана“ (глава XII „Сказочная музыка“ второй части). Эта сцена выдаёт кэрролловскую убеждённость в том, что вуайеризм у взрослых, как и у самого рассказчика, во все глаза разглядывавшего детей на Лондонской выставке (см. главу XIX „Сказочный дуэт“ второй части — А. М.), на детях отражается болезненно. Такие неравноправные отношения, в которых охота и удовольствие принадлежат одной стороне, не просто травмируют эмоциональное здоровье детей. По мнению Кэрролла, они угрожают самому их существованию, поскольку подобное несовместимое сочетание влечёт и физическое воздействие. Многочисленные примеры из романа свидетельствуют об испытываемой автором тревоге, что дети не входят во взрослые игры свободно; нет, — они сами игра (по-английски игра слов: „добыча“ — А. М.), беззащитная дичь, травимая и со вкусом пожираемая хищниками-взрослыми». В конце концов исследовательница возвращается к высказываниям Кэрролла из Предисловия, характеризуя его взгляд на взаимоотношения взрослых и детей в духе осуждаемого Кэрроллом «неспортивного поведения» (сс. 385—386).

Исследование, предпринятое Марой Губар, действительно позволяет говорить о схожести кэрролловских концепций миров Зазеркалья (и Страны чудес) и Сказочной страны — нашего реального мира. Многие критики и во времена Кэрролла и позднее обвиняли мир Страны чудес в жестокости, в ежеминутном ожидании наказания. В викторианском мире романа «Сильвии и Бруно» нет наказаний («Никто никого не будет здесь называть», — объявляет леди Мюриел); и всё-таки вышесказанное позволяет заглянуть и в тёмные уголки светлого романного мира.